Глава восьмая - 8

Недель шесть спустя, Иван Иванович Савич вернулся из Петербурга. На другой день поутру он явился к нам. Несмотря на неурочный час его посещения, мы все собрались слушать его рассказы о Петербурге. Он казался в восторге, обнимал то Герцена, то Огарева; целовал их в плечо то того, то другого. Останавливался, отходил подальше и издали как будто любовался ими. «Да,— говорил он таинственно,— я там только узнал... да, да...»

— Что вы там узнали? — спросил Герцен.— Вы меня озадачиваете. Не поручили ли вам наблюдать за мной, что вы так на меня смотрите?

— Нет, не то, вы все шутите,— отвечал Савич, и, подойдя к Герцену, он сказал ему вполголоса: — Там я узнал, кто вы.

— А здесь не знали, вот что! — возразил Александр Иванович, смеясь.

— Да, не знал! Там я узнал, что вы — великий человек! — воскликнул Савич с одушевлением.

Сделалось неловкое молчание, но Герцен первый прервал его:

— Полноте, Савич, расскажите лучше, что делается в Питере, что говорят.

— Да, да, я сам хотел рассказать, да не умею, не знаю, с чего начать; ну, так и быть, начну с моего приезда.

Приехал я в Петербург, давно там не был, и нашел большие перемены. Остановился в гостинице, отдохнул, смыл дорожную пыль и отправился к нашему корреспонденту, господину Р., который принял меня очень радушно, просил даже переехать к нему, но я из деликатности оставил все-таки .номер за собой; впрочем, я в нем только ночевал. Господин Р. помог мне разыскать тех из моих родственников и знакомых, которые оказались в Петербурге. Он меня записал гостем в разных клубах, возил в оперу, в русский театр и прочее, у меня не было ни одной свободной минуты. По средам вечером у господина Р. собиралось много посетителей, он меня познакомил со всеми. У моих родных и давнишних приятелей были обеды для меня и для коротких знакомых и приемные дни, то есть вечера, на которые собиралось, как всегда у нас, пестрое общество: чиновный мир, военные, крупные индустриалы и интеллигенция, как теперь говорят, и со всеми я знакомился. Все обращались со мной очень любезно и внимательно везде на вечерах. Многие обменивались со мной визитными карточками и просили к себе. Но везде, поговорив со мною об Англии, преимущественно о Лондоне, все поодиночке спрашивали о вас с необыкновенным интересом. Я не приготовился к подобным вопросам и сначала так оробел, что просто... не сердитесь на меня, голубчик Александр Иванович, отказался от вас... говорю: «Помилуйте, я коммерческий человек, где мне с такими людьми знаться, как он»,— боюсь и имя-то громко сказать. Все улыбнулись и отошли в сторону, наконец и господин Р. начал меня ободрять наедине: «Что вы, Иван Иванович, не потешите этих господ? Им интересно от вас слышать о нашем изгнаннике; вы, верно, боитесь шпионов,— будьте покойны, эти господа их сами боятся: ведь сознайтесь, Иван Иванович, вы знаете Герцена? Ну, не лукавьте хоть со мной»,— говорил он убедительно. И я сознался ему, только под большим секретом. Поехал домой и один подумал еще, что делаю величайшую глупость, что тут нет ничего опасного. На следующий день, не помню, у кого это было, я сознался, что знаю вас, даже коротко знаю. Что тогда было — и не знаю, как рассказать,— говорил Савич, одушевляясь все более,— все подходили ко мне, человека по три зараз — не более,— вероятно, чтоб меня не пугать.

— Милый Иван Иванович, скажите, как он смотрит, доступен? — говорил один.

— Очень просто себя держит,— отвечаю,— принимает очень радушно, как истинный русский.

— Ах, Иван Иванович,— говорит другой,— как вы счастливы, как бы охотно с вами поменялся; и вы видите его, когда хотите?

— И мне бы небезвыгодно поменяться, ваше превосходительство,— отвечаю с почтительной улыбкой.

Другой, еще важнее, подходит и, право, со слезами на глазах, похлопывая меня по плечу, говорит: «Вы знаете ли, кто Герцен, милый Иван Иванович?»

— Кажется, надворный советник,— говорю я робко.

— Великий человек! Вот кто он! — изволил сказать его сиятельство и отошел, чтобы скрыть свое волнение.

И все стали меня приглашать наперерыв, и везде только об вас и разговору; меня на руках носили и все из-за вас, дорогой Александр Иванович. Ну, и наслушался я там диковинных анекдотов о вас. Пожалуй, вы не поверите, а все это истина.

— Что же такое? — спросил Огарев.

— Много рассказывали, много изумительного,—сказал Савич.— Говорили, например, что было приказано переследовать некоторые дела, неправильный ход которых был обличен в «Колоколе»; верите ли вы этому? А между тем это правда! Дело князя Кочубея с управляющим, в которого князь выстрелил, наделало много шума, с тех пор как подробный рассказ этого дела появился в печати[1]. Все удивляются, что в Лондоне известно то, о чем в Петербурге еще не слыхали. Незнакомые ваши друзья и почитатели просили меня передать вам на память от них некоторые безделицы, долженствующие напоминать вам родину: серебряный лапоть (пепельница), золотой бурачок для марок,— последний, кажется, от. Кокорева, который тоже восхищен вашей деятельностью,— чернильницу из серого мрамора, большую вазу из горного сибирского кристалла[2]. Эти последние вещи сделаны в Сибири, и те, которые делали их, знали, для кого они назначены. Каково! — вскричал Савич.—«Поднесите ему эту чернильницу от русских, гордящихся им,— говорили мне, отдавая ее,— чтобы он более писал; мы все ждем появления «Колокола» с нетерпением, наши взоры обращены к Альбиону. Скажите ему, что в административных сферах говорят об освобождении крестьян, это его порадует, и в этой важной мере есть и его участие»,— продолжал Савич.

— Я недаром ездил в Петербург; дела делами, а ведь я бы ни за что не поверил всему этому, если б сам не был очевидцем такого горячего энтузиазма к вам.— И, говоря это, Савич поднялся на кончики пальцев.

— Мне говорили еще,— продолжал Савич,— и заметьте, все люди, достойные полного доверия и уважения, занимающие важные места, что раз в «Колоколе» был помещен рассказ о весьма некрасивом поступке одного придворного (я забыл имя). Последний номер «Колокола» подается государю, то есть положен на его письменный стол. Когда NN увиделся с государем в продолжение дня, он спросил его величество, обратил ли он внимание на рассказ в последнем номере «Колокола» относительно такого-то придворного? Государь отвечал, что этого нет или не заметил, и взял последний номер «Колокола», лежащий на письменном столе. NN нашел в своем номере место, о котором говорил его величеству. Они сличили оба номера «Колокола», которые оказались тождественные; только в экземпляре государя рассказ о придворном был выпущен. «Ваше величество,—сказал NN,—и в Петербурге «Колокол» издается, но только исключительно для вашего величества». И оба улыбнулись, но государь был недоволен, открывши такой наглый обман.

— Говорят,— продолжал Савич,— что лица, занимающие высокие посты и пользовавшиеся большим доверием государя, испросили у его величества позволение получать «Колокол», в котором находятся иногда нужные для них сведения, и государь не раз разрешал эти просьбы[3].