Месяца через два после моего поступления на электростанцию в лабораторию ко мне зашел Москалец и сказал, что он недоволен моими анализами угля. Я объяснила ему, что делаю их в точности по ГОСТу. «У вас получается очень калорийное топливо, а вот у вашего предшественника получалось наоборот — малокалорийное, и это нас устраивало больше. Подумайте над этим», — сказал он и вышел недовольный моим объяснением. «Нужно давать такие калории в анализах, — сказали мне лаборанты, — которые его устраивают. За малокалорийное он получает экономию и премии, как вы понимаете. Если вы не будете слушаться его, то вас выгонят с работы».
Я посоветовалась с мамой. «Пиши, Нина, что они хотят, иначе нам несдобровать. Куда мы денемся, подумай только». И я стала подделывать анализы. Отношение ко мне сразу изменилось, и я успокоилась. Однако меня подстерегала еще большая беда в этом новом для меня мире.
Вскоре после этого инцидента Москалец позвонил в лабораторию — это был Новый год — и попросил зайти к нему в кабинет. Я тут же отправилась. Когда я вошла к нему, он просто запер дверь на ключ, предварительно отпустив секретаря, и без предисловия сказал мне: «Давайте-ка приляжем на диван». Меня это так ошеломило, что я вначале даже не поняла и спросила: «А зачем?» Он молча подошел ко мне и стал снимать блузку прямо под халатом. Я стала сопротивляться, наконец, мне удалось вырваться и уйти из кабинета. Теперь я знаю, что это обычное дело, но тогда меня это просто ошеломило. В лагере меня Бог миловал от такого, а до лагеря я была студенткой и даже не поверила бы, если мне рассказали про такое.
Через несколько дней он послал меня опять в командировку в Москву и опять по незначительному делу. Вел он себя при этом дружелюбно и по-прежнему приглашал домой и звонил, но мы не приходили. А когда я приехала из командировки, то, войдя в коридор управления, прочла приказ о том, что я и мама увольняемся с сегодняшнего дня с выплатой двухнедельного пособия по сокращению штата. Я тут же побежала к маме в контору, и мы в ужасе стали обсуждать наше положение. В первую же свободную минуту (нам очень хотелось остаться одним) мы побежали к себе домой. Это был обеденный перерыв. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, как со второго этажа сбрасывали наши пожитки, летели чемоданы, чайники, посуда, обувь, все прямо на снег. А мы стояли ошеломленные.
Какие же мы были несчастные, бесправные, как рабы. Я-то знала, что нас выгоняют за то, что я отказала ему, но мама моя даже этого не знала, и даже ей не пришло в голову пойти куда-нибудь и выяснять почему, за что с нами так жестоко, бесчеловечно поступают. Мы были рабы. Такими нас сделал ГУЛАГ.
Мы перетаскали свои пожитки к соседке и переночевали у них на полу, а наутро мама пошла снова, как прежде, искать комнату. Вскоре она нашла ее, и мы опять поселились в боковушке за занавеской. Счастье наше продолжалось три месяца без малого.
Чтобы проиллюстрировать наше рабское положение, хочу вспомнить об одном странном, как нам показалось тогда, визите в нашу «боковушку». Жили мы очень скромно, гостей, разумеется, не принимали, да и кто бы хотел дружить с такими как мы? Да и средств у нас для этого не было. Голодными мы не сидели, но считали каждую копейку, и так продолжалось не один год.
Через несколько дней Москалец появился в нашей боковушке. Для чего пришел этот человек? Из любопытства? Но, вероятно, его можно было удовлетворить не затрудняя себя визитом. Да и вряд ли мы представляли для него интерес после того, как он так жестоко расправился с нами. Что же это было? Он пришел посмотреть на нас, как приходит преступник на место преступления, удовлетвориться в содеянном. Хотя и страшновато, но тянет. Скоро он стал собираться. Мы его не удерживали. На прощание он попросил, чтобы я проводила его до ворот. А я так и собиралась сделать, так как час был поздний, а на ночь ворота и калитка запирались. Я накинула мамино пальто и пошла позади его по тропинке, ведущей к воротам. Вдруг у самых ворот он быстро повернулся ко мне, схватил меня обеими руками и принялся целовать. «Уступи, ну уступи же, разве ты это не поняла, чего тебе стоит! Я просто без ума от тебя. Ведь все у тебя будет.
Разве это жизнь? Чего ты сопротивляешься? Не я, так другой», — все это он нашептывал мне, стараясь повернуть мое лицо к себе и завладеть им.
На мгновение у меня промелькнула мысль: «А что, если правда? Ведь это будет для нас с мамой спасение? Может согласиться? Вот прямо здесь! И конец мучениям». Должно быть, это мимолетное раздумье проявилось в моем сопротивлении. Он тотчас же стал сдирать с меня пальто и полез под платье. Я резко откинулась в строну. Он поскользнулся на льду — здесь все разливали воду, таская ее из колодца, — и неловко рал. «Подумаешь, что ты из себя строишь. Лагерная б...дь», — зло бросил он мне и вышел вон.
Спустя некоторое время я рассказала маме этот случай. «Подлец! — воскликнула она с негодованием, — пришел полюбоваться на нас, как он своей властью обездолил нас да еще попытался схватить последнее, если удастся».
Только и сказала это.
А вот теперь, спустя много лет, я понимаю всю глубину наших страданий, нашу обездоленность. Да, нас превратили в рабов. К нам посмел придти наш враг, и мы не посмели его выгнать, пустили его в дом. Да! О правах мы ничего не знали.
Прошло несколько лет, я жила в Калуге, в ссылке, вышла замуж, и у меня родилась дочь. Как-то я приехала в Москву и очутилась на Дмитровке перед столь знакомым мне подъездом. Я позвонила в памятную дверь. Вся семья Гладких была дома, и все мне обрадовались. «Почему ты раньше не приходила?» — спросили меня. Я все еще не находила ответа. «Ноги не шли, да и все туг», — могла бы сказать, но я не сказала, сама не знаю почему.
Но вот завязался разговор, и я рассказала о Маше. «Я сразу поняла, что это за птица! — воскликнула Наталья Александровна, — и, конечно, на все просьбы Игоря о прописке я категорически отвечала отказом — не пропишу».
«А ведь мне посоветовала?..» — подумала я. Вот как, значит, расплатилась я за те котлеты, которые поедала вся семья в тяжелые годы войны... На эту фразу Натальи Александровны никто, казалось, не обратил внимания, но меня она хлестнула как кнутом. Ведь у меня уже была своя дочь, и, Боже мой, как я любила всех людей, которые ласкали ее, только за то! А здесь, значит, своя рубашка была настолько близка, что можно было заплатить моей жизнью.
Прошло тридцать лет. Мы поддерживали наши отношения... И вот наступил момент, когда Наталья Александровна стала умирать, она тихо угасала. Как-то я зашла к ним и хотела по привычке пройти в комнату к Наталье Александровне.
— Не ходи, Нина, — сказала Таня. — Она уже давно ни с кем не разговаривает, никого не узнает.
Но я все-таки пошла к ней.
Передо мной лежало тело ребенка, закутанное в одеяло и уткнувшееся в подушку. Я наклонилась к ней близко и, не ожидая того, что она узнает меня, сказала тихонько: «Наталья Александровна, голубушка...» Постояла и уже хотела подняться и уйти, как вдруг услышала: «Ниночка... Прости... Прости меня. Я умираю...»
Свободное копирование
