Ранним утром мы приехали в незнакомый город, где у нас не было ни знакомых, ни какого-нибудь рекомендательного письма.
Перед вокзалом, как обычно в провинциальных городах и бывает, разбит небольшой цветник со скамейками. Погода была ясная, дело было в конце июля. Мама оставила меня на скамейке с вещами, а сама побежала бегом искать комнату. Я умышленно написала слово «побежала». Да так оно и было. Дело в том, что после моей болезни врачи настоятельно рекомендовали ей не оставлять меня дома одну ни в коем случае, по крайней мере хоть на первое время.
В 1949 году моей маме было 49 лет, она была еще не стара. Я смотрела на ее удаляющуюся фигуру, все еще стройную и хоть и бедно, но со вкусом одетую, и мне стало в первый раз нестерпимо жаль ее, ее надежд, ее тревог. Она быстро шла крупным шагом и оглядывалась на меня, а я сидела безучастная ко всему, обводя равнодушным взором небольшую привокзальную площадь, застроенную со всех сторон деревянными покосившимися домиками в три окошка, как это принято во всех малых городах России.
В этих домиках обычно два окна освещали небольшую «залу» с непременным фикусом и китайской розой в кадках, круглым столом, покрытым вязаной или бархатной скатертью, вокруг по стенам стояли стулья. Передний угол, как правило, украшали иконы с лампадкой и чистым вышитым полотенцем. Из-за икон торчали пучки трав, свечи и еще бог знает что. Третье окно обычно отгораживалось фанерной перегородкой, не доходящей до потолка, и образовывало таким образом узкую, как пенал, комнату, «боковушку», в которой обычно стоял тяжелый, как скала, комод и такой же тяжелый и громоздкий деревянный шкаф, узкая железная кровать с плотно убитым, как доска, жестким матрацем. Боже мой, сколько таких матрацев предстояло нам с мамой обогреть...
Я поступила на стекольный завод шлифовальщицей. Всюду во мне видели бывшего вредителя (тогда это было очень модно), а заодно и (почему бы и нет?) — настоящего. А поэтому долго на одном месте никогда не держали.
Свободное копирование
