В дорогу я купила те продукты, которых арестанту никогда не хватает, — основа жизни, противоядие от цинги. Цинга — это не только выпадение зубов, это болезнь крови, нарушенный обмен, который в лагере не восстанавливается. Это годами незаживающие язвы на ногах. Витаминами цингу не вылечить, скорее она перейдет к пеллагре, что и бывает.
Лежа на верхней полке, я видела и чувствовала по запаху, что соседи мои едят кур, колбасу, сало, вареную картошку, соленые огурцы. Запахи эти дразнили меня, но не настолько, чтобы не отказаться от предлагаемых угощений. «Сойду с полки, и они сразу догадаются, что я заключенная», — думала я. Я пролежала пять суток и была счастлива, что, засыпая и просыпаясь, я могла продолжать лежать сколько угодно, никого не боясь! Я даже ела там наверху лежа. Так было надежнее, мне все казалось, что движением, словом я выдам себя и тогда — конец. Почему конец — я и сама не знала, только знала, что лучше, если буду одна.
Но все проходит. Кончилась и моя поездка. Я заранее дала маме телеграмму, так как не смогла бы добраться до нее сама. Вот начинается и пригород Москвы, вот и Щелково, где живет мама, но она ждет меня на Ярославском вокзале. Я волнуюсь, узнаю ли я ее, ведь прошло восемь лет.
Пассажиры давно приготовили свой багаж, собрали все вещи и теперь с нетерпением толпились у окон вагона. У меня тоже был маленький кожаный чемоданчик и еще драповое пальто на руке, второе пальто я надела на себя, хотя на улице было жарко. Но уж такое чувство погоды у заключенных, что нет его, этого чувства, как нет обоняния, вкуса. В лагере нам наливали в котелки баланду, а на второе кашу, в тот же котелок, а если в качестве премблюда (премиального блюда) полагался и компот, то его тоже вливали в тот же котелок. Какая разница, каким образом попадает все это в желудок, важно, чтобы попало, а не пропало!
Так и сейчас, пассажиры слушали погоду, думали, что надеть, а я надела пальто, и пусть хоть солнце палит — мне все равно. За семь лет заключения я ни разу не видела ни варежек, ни перчаток, давали только брезентовые рукавицы, а мороз бывал и 50 градусов.
Из вагона я вышла на перрон последняя и встала, не зная куда идти и что делать. Мимо меня сновали взад и вперед люди, нагруженные громоздкими вещами, бежали носильщики в белых фартуках, катились тележки. Меня толкали справа и слева, а я все стояла на перроне, сжимая в руках свой чемоданчик, ошеломленная этой суетой, видом детей в ярких одеждах, шумом большого города. Но вот платформа поредела, угасли шум и крики, я заметила, что у одной из колонн стоит пожилая женщина. Она жадно вглядывается во все пространство платформы, изредка скользя взглядом по мне, но потом отводит его и снова устремляется куда-то вдаль. Она незнакома мне... но что-то притягивает меня к ней... или то, что никого почти больше и не остается на платформе в этом пространстве между мной и ею. «Доченька» — этот крик я узнала бы из сотни других. Она бросилась ко мне, а в следующий момент я стала поддерживать ее, сползающую в моих руках. Потом долго мы стояли, обнявшись, не говоря не слова. Помню, что мама испытывала (потом она сама сказала мне) чувство стыда и ужасно страдала от этого. Я же почувствовала, что она мне не опора, что она сама так постарела и ослабла, что нуждается во мне как в опоре. Вот такие чувства владели нами в момент свидания.
Потом мы перешли на другую платформу, чтобы ехать в мамину обитель, как сказала она сама.
По дороге мама ласкала меня взглядом, словами и руками, сколь позволяли условия, я же оставалась каменной, не могла ничем ответить на ее ласку. Спазм сжимал мне горло, и только какой-то хрип время от времени вырывался у меня. Как удар молнии, пронзило нас обеих сознание того, что мы теперь совсем другие, что прошлого, о котором мечтали все эти годы, прошлого нет, а есть другое, и мы совсем, совсем другие, из других молекул сделаны теперь. Только теперь мы поняли, что с нами сделали.
Когда мы приехали домой, к маме, и я разделась, то мама ужаснулась еще больше моему виду. Все мое тело — грудь, живот и ноги — было покрыто темно-коричневыми пятнами, к которым я уже привыкла за многие годы моего пребывания в Красноярске, но мама не знала, что это была вреднейшая пигментация рутения и осмия и что ее необходимо было вымыть из организма; особенно безобразно были покрыты ими грудь и живот. Может быть, и к лучшему, что не родился мой сын...
Свободное копирование
