И вот наступил день моего освобождения, 23 мая 1949 года. В 11 часов утра я вышла за проходную лагеря. Это был понедельник, и мне все говорили, что первое время после освобождения я буду маяться. Так оно и вышло.
За время своей работы на заводе я приобрела много знакомых, с которыми дружила в рамках дозволенного, и теперь они приглашали меня к себе наперебой. Решено было, что до отъезда я буду жить у Ларисы — вольной лаборантки Всеволода. Было очень странно ходить по комнатам ее квартиры, смотреть, как открыто лежат ножи и вилки, которых я не видела 7 лет.
Вообще переход от тюрьмы к воле оказывается, очень тяжел. Для меня он оказался более тяжелым, чем переход от воли в тюрьму.
Меня встречали мои знакомые, поздравляли, а я стояла как каменная, не выражала никакой радости. Я не умела радоваться, разучилась, и теперь была как новорожденный ребенок, который не умеет глотать и даже сосать, но только тычется в грудь, а мать должна научить его этому, чтобы жить.
Вечером был накрыт стол, и все подняли бокалы с шампанским. Мне стало страшно.
Я много раз в течение этих семи лет видела явственный сон, что я свободна, и просыпалась с ужасом, убеждаясь, что лежу на нарах. Разумеется, такой сон снился мне только в первый год после ареста. Вскоре заключенный прочно привыкает к своему положению и, просыпаясь, всегда первой мыслью его бывает: «Я заключенный». Конечно, мысль эта первая может быть выражена не обязательно этим словом, но подкладка этой первой мысли всегда определена, состоит из этого значения.
Теперь за столом мне вдруг показалось, что я во сне, и захотелось проснуться, как-то убедиться в том, в каком действительно состоянии я нахожусь. Я встала из-за стола и пошла к двери, но упала, стала кричать и потеряла сознание. Вечер был испорчен.
Когда я очнулась, то увидела около себя врача. Мне представилось, что я убежала из лагеря, я испугалась и стала извиняться и снова проситься в лагерь. Вскоре все разошлись и оставили меня с хозяйкой дома.
Ночью в комнате я была одна и проснулась от сильных болей в пояснице. До этого момента я совсем забыла о своем положении, что я беременна. Новые чувства захлестнули меня в этот первый день и ночь после освобождения. Боли усиливались, а когда Лариса вошла ко мне в комнату, то испугалась моего вида, вскоре по моим положениям догадалась, что я беременна и у меня схватки.
Она тут же сказала мне, что я должна уходить из дома, так как муж ее партийный, на заводе об этом сразу узнают, и у них будет много неприятностей из-за моего аборта. В те времена аборт карался лагерным сроком — 8 лет.
Я-то знала, что виной всему были мои нервы, мой вчерашний припадок, нервный срыв. Но кто бы мне поверил? Я пыталась убедить ее в том, что это не аборт, но тщетно. Я встала, надела пальто прямо на ночную рубашку, туфли и вышла из дома. Схватки все усиливались, и промежутки между ними становились все короче. Идти мне было некуда и не к кому. Да я об этом просто и не думала. И я пошла к Енисею. Города этого я не знала, спросить было не у кого, так как заря только занималась и шоссе, по которому обычно нас гнали, было пусто. Но прежде, когда я ходила под конвоем, я слышала и видела, как показывали в ту сторону и говорили, что там Енисей.
Я шла, присаживаясь время от времени на обочину дороги, и только мечтала добраться поскорей до реки. Я не знала, почему меня тянуло к реке, но потом, уже лежа в больнице и отвечая на вопросы врача, я сама себе ответила на этот вопрос — я бежала, чтобы утопиться. Вскоре я совсем потеряла силы, ничего не помню. Очнулась в больнице и увидела, что лежу на столе. Сознание мое то покидало меня, то приходило снова, и в промежутках помнила одно: паспорта у меня нет!!! (Я еще не успела его получить.) Нет места жительства, врачи смотрят на меня как на абортницу и бывшую заключенную. Вид мой показывал это.
Такое состояние продолжалось двое суток, так как не проходил нервный шок (не могли вывести меня из этого шока двое суток). Наконец я родила мертвого мальчика, сына, которого тайно хотели он и я.
Когда я была в сознании, мне было не то горько, что ребенка не будет, а то, что меня могут обратно посадить в тюрьму. Тюрьма больше всего наводила на меня ужас. Врач оказался порядочный человек, и мне выдали справку о «самопроизвольном выкидыше вследствие нервного потрясения».
Теперь, когда я пишу эти строки, мне самой не верится, что все это было со мной, что и это горе не прошло мимо меня.
Итак, арест это не только лишение свободы, допросы, карцер, унижение — нет. НКВД предусмотрел более широкий спектр человеческих страданий, горя, боли, лишения всех прав, вечного, и после освобождения, страха... даже продолжения рода человеческого.
Свободное копирование
