И вот в этот последний год тревоги и неописуемых страданий, полностью бессонных ночей, доводящих до безумия, я опять забеременела. Я обнаружила это в феврале, а в мае должна была освобождаться.
Что делать? Аборт? Но второй раз мне это могло и не сойти так «просто», как первый раз. Оставлять ребенка и рожать? Приехать к маме беременной. Мама в то время уже освободилась и жила под Москвой в Щелкове в общежитии рабочих химзавода; она имела там крошечную комнатку, в которой помещалось два топчана и столик между ними. Это была не комнатка, а купе без верхних полок с таким же маленьким оконцем под потолком. Куда я могла привезти ребенка? Да меня бы никто и не пустил бы жить даже в купе, ведь я не имела права жить в Москве и пригородах. Рушилось все, а главное — моя мечта и надежда устроиться учиться в Университете, продолжать образование. Только ради этого я вытерпела этот семилетний кошмар.
У Всеволода не поднималась рука изуродовать меня. Ведь тогда оказалось, что он воткнул мне шприц в стенку матки, проткнув плотные ткани (какую же боль нужно было выдержать!), а не в матку. В стенке тогда началось заражение, отсюда и полная чашка гноя. Все это объяснила мне врач, которая тогда возилась со мной.
Но самое главное, почему не поднималась рука на ребенка: ведь все складывалось хорошо — я освобождалась, а через два года и он. Отправка на лесоповал теперь мне не грозила. Но нет, жила постоянная тревога, неуверенность в завтрашнем дне. Да и как она могла угаснуть, когда в любой момент каждого из нас могли схватить и посадить в лагерь. Я постоянно направляла на него свой умоляющей взор, молила о поддержке. «Ну скажи хоть ободряющее слово, скажи, что нужно оставить, ведь ты всю жизнь мечтал о своем ребенке, что это счастье, которое может уже не повториться никогда. Будет только одинокая старость, никто не согреет...» Но он молчал. Ах, Боже мой! Как ждала я этих слов, как нуждалась тогда в них, даже обманных слов! Но нет. Слов этих у него не было. Он понимал, что не может разделить со мной заботу о ребенке и не имеет права взваливать эти заботы на меня. Не мог обмануть меня во имя жизни. Кто же виноват?
Кажется, что арест, тюрьма — это ужасно, что хуже уж и быть не может. Действительно плохо. Но арест несет за собой такой длинный шлейф горя, такой широкий спектр страданий, что невозможно предугадать. В момент ареста жизнь сломлена, и остается только волочить ее и делать вид, что живешь, а каждый час, каждую минуту тебя подстерегает горе — вторая производная ареста!
Система продумана во всем!
Живот мой делался все туже, груди набухали, а соски чернели. Для постороннего взгляда это было еще незаметно, но во мне самой тревога росла с каждым днем. Почти перед самым освобождением я почувствовала в первый раз жизнь в себе — мой ребенок шевельнулся.
До этого момента рос живот, а теперь во мне была жизнь. Чувство это несравнимо ни с чем, какая-то особенная нежность, сердечный трепет охватили меня, как будто бабочка затрепетала в руке. Растерялась я потому, что, чувствуя, как увеличился мой живот, мысли мои работали только в одном направлении — как избавиться от растущего живота, пока никто не догадался о моем положении. Но теперь было так, будто во мне затеплили огонь. Однако чувство трепетного счастья в следующий момент захлестнул страх перед будущим. Охвативший меня страх сейчас же передался ребенку, и теперь он сильнее заворочался, впервые отвечая материнскому страданию. Ему тоже стало страшно, страх этот передался с моей кровью. Я сжала зубы и завыла, как волк. Что-то вроде рычания вырвалось из груди. «Что ты, Нина?» — спросил меня кто-то. «Зубы болят», — ответила я.
Нет, Всеволод не был подлецом, когда заставлял меня одну решать свою судьбу с ребенком. Таково было наше положение, что решать должна была я. А хотел он ребенка?.. Да! Знал ведь, что больше случая не представится. А может быть, зачем он ему? Ведь уж прожил около сорока без детей. Только обуза. Может быть, и не так думал... Я-то умом и сердцем знала, что нужно дать ребенку жизнь... но страх за будущее, так прочно вросший в меня за все годы заключения, был сильнее сердца и ума. А я знала тогда, что всю жизнь буду жалеть об этом. Такие слова говорила мне гинеколог, когда я поведала ей свою тайну, не прося аборта. Она говорила мне эти слова, а я кивала головой и всей кожей чувствовала, что говорит она правду, как в мое будущее глядит.
Так оно и вышло. Вот первый аборт, хоть и страшный был, но не доставил мне столько терзаний, а в этом случае я чувствовала, что совершаю грех.
Через десять лет это подтвердилось.
И я решила избавиться от ребенка, как только выйду из лагеря, переступлю вахту. То, с какими трудностями все это произошло, подтверждает принятую потом (к сожалению) жизненную линию: она утверждает, что если задуманное дело идет с великими трудностями, надо его бросить, не суетиться, не расшибать голову об стенку (любой ценой). Любой ценой — это в уголовников. Потому что если даже и достигнешь цели — не принесет тебе это желаемых результатов. Здесь все было именно так. Я достигла желаемого результата, но Боже мой, вот уже сорок лет прошло, и я с каждым днем убеждаюсь в том, что уничтожив первенца, своего тайно желаемого сына, я принесла горе прежде всего себе самой.
Верно все это у Тютчева:
Не рассуждай, не хлопочи!
Безумство ищет, глупость судит;
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть тому, что будет.
Живя, умей все пережить:
Печаль, и радость, и тревогу,
Чего желать? О чем тужить?
День пережит и — слава Богу.
Всеволод был не только моим возлюбленным, но и моим наставником. Сколько раз он говорил мне эту мысль, так прекрасно выраженную Тютчевым, а я, как и все молодые женщины, и слушать его не желала, все хотела решать сама. А между тем это было единственное время, когда за меня думал близкий, родной, умный и любящий человек. А я не хотела верить ему, прислушаться к его словам. Замкнулась в своем горе и была жестоко наказана Богом. Буду нести это наказание теперь до самого моего смертного часа. Так велик был мой грех.
Свободное копирование
