Импонировала мне еще одна черта берлинских собраний. На них неизменно присутствовал представитель полиции. Он сидел за особым столиком, недалеко от председателя, слушал ораторов и записывал их речи, но его присутствие, как мне тогда казалось, никого не стесняло . Напротив того, отпуская шпильки по адресу правительства, ораторы бросали взгляды в сторону полицейского, будто поддразнивая его. А тот сидел и слушал.
Иногда, потеряв терпение, полицейский объявлял собрание закрытым. Со всех сторон неслись выражения протеста, а затем все подымались со своих мест и затягивали революционный гимн.
Одно собрание произвело на меня особенно сильное впечатление. Это было огромное, многотысячное рабочее собрание, созванное в декабре, то есть незадолго до Готского съезда, и посвященное вопросу о слиянии эйзенаховцев и лассалианцев в единую социал-демократическую партию. Я знал, что эйзенахцы на своих собраниях и в прессе не щадят лассалианцев, и что лассалианцы платят им той же монетой. Но на общем объединительном собрании все разногласия были забыты. В речах ораторов обоих направлений звучал страстный призыв к обвинению. Один лишь оратор попытался воскресить старые споры, но его голос потонул в протестах толпы, которая вся полна была энтузиазма и веры в будущее рабочего движения! На этом собрании я в первый раз услышал Вильгельма Либкнехта. Тут же выступал и юный Эдуард Бернштейн.
Свободное копирование
