Это было целое путешествие, – я пробыл в дороге недель шесть.
В Рыльске из-за разлива реки я не мог продолжать путь и должен был остановиться на почтовой станции, где надеялся найти попутчика, чтобы доехать до такого пункта, с которого я мог бы продолжать свой путь пешком. Мне посоветовали обратиться к проезжему офицеру (ехавшему по казенной надобности), задержавшемуся из-за трудности переезда через реку. Я последовал совету и, разговорившись с ним, показал ему телеграмму Хлебникова. К счастию, офицер оказался порядочным человеком и дал мне хороший совет: «Этой телеграммы, сказал он, вы лучше всего никому не показывайте!» С офицером я ехал до Новгорода-Северского, а дальше целыми днями, с раннего утра и до самого вечера, я шел один, то меж полей, то через глухой лес. Признаюсь, иногда мне мерещился, особенно в сумерки, вдали не то медведь, не то волк, который потом оказывался большим толстым пнем, или чем-нибудь в роде этого.
Во время этих странствований мне невольно приходило на память то, что я всего около девяти месяцев тому назад старался изобразить в повести «Старые погудки на новый лад», ребяческой попытке нарисовать картину борьбы новаторов среди евреев с консерватизмом и фанатизмом ортодоксов. Хлебников, которому я проговорился об этой своей литературной затее, очень решительно высказался против нее, ссылаясь на мою молодость и совершенное незнание мною жизни и указывая на то, что и произведения гениальных художников в таком возрасте выходили из рук вон плохими. Он мог бы к этому прибавить, что у меня нет, даже в зародыше, задатков хотя бы для посредственного беллетриста. Но он, по-видимому, не подозревал, до какой степени я лишен природой самых элементарных способностей для выполнения задуманной мной и уже значительно подвинувшейся вперед и литературной «работы». Энергичные увещания любимого и более чем уважаемого учителя не могли не заставить меня отказаться от продолжения моей «повести» тем более, что обыкновенно Хлебников не считал нужным скрывать от меня, что он ставит меня интеллектуально выше всех учеников, а иногда, при подходящем случае, совсем не педагогически так лестно высказывался о моих способностях или уме, что я легко мог заразиться большим самомнением.
Как бы то ни было, в названной «повести» я успел довести своего героя до того, что еврейское общество сдало его в солдаты. И вот мне самому грозит опасность попасть в солдаты за то самое, за что герой моей повести подвергся этой участи! Мысль о том, что против меня подняли гонение богачи и власть имущие в городском еврейском обществе Могилева и Шклова, будила во мне чувство гордости, давала мне большое, нравственное удовлетворение, – и в моем воображении мелькали образы из книг, образы мучеников идеи, пострадавших в борьбе за просвещение, за правду и справедливость.
Наконец, я добрался до Климовичей. Родители Тура приняли меня радушно. Но я прожил у них недолго и вскоре устроился учителем в доме соседнего помещика.
