Учителя - 4

Любопытно, что я не помню ни лекций, ни преподавателей по обя­зательным идеологическим дисциплинам, которые нам преподавали на всех курсах: истории партии, политэкономии и философии, делившейся на диалектический и исторический материализм. А они ведь отнимали огромную долю времени и сил. Из всех профессоров я довольно отчет­ливо помню только старика Юдовского, старого большевика, читавше­го нам историю партии, - помню, может быть, только потому, что он освещал ее во многом иначе, чем полагалось потом, с момента выхода в свет «Краткого курса истории ВКП (б)».

Уже начиная со второго курса я начала бывать на кафедре средних веков и к началу третьего решительно остановилась на этой специализации. Большую роль в этом решении сыграл мой друг Ося Розенберг. Здесь и хочу кое-что рассказать о нем.

Ося был старшим из трех сыновей известного в то время профессора политической экономии, автора основных советских учебников по это­му предмету Д.И. Розенберга. Он так и остался для меня самым вырази­тельным примером того, как в тогдашней благополучной интеллигент­ной ортодоксально-партийной семье появляется вдруг дикорастущий плод, порывающий с ее устоями. Откуда мог взяться этот критический взгляд, ничего не принимающий на веру, подвергающий беспощадно­му анализу все привычные формулировки? Не знаю. При этом ничего похожего на темперамент борца, на азарт трибуна. Тихий голос, мягкая улыбка, неторопливая беседа только с двумя-тремя самыми близкими людьми — и всякий раз совершенно неопровержимая аргументация.

Мы познакомились еще на вступительных экзаменах, потом попа­ли в одну семинарскую группу, подружились, и Ося почти каждый день провожал нас домой - сперва мы шли с Аленой до Леонтьевского, по­том вдвоем до моего дома на Поварской. Часто мы гуляли и вечерами. Хотя у меня шел бурный эпистолярный роман с будущим мужем, но это не мешало мне быть польщенной явной влюбленностью такого замеча­тельного юноши и радоваться прогулкам с ним. Именно тогда он пода­рил мне сохранившуюся у меня до сих пор фотографию.

Трудно переоценить значение той просветительной работы, какую за эту первую зиму проделал Ося с моими мозгами. Мои запальчивые попытки отстоять свои взгляды разбивались об его безупречную логику и, главное, об его совершенно невероятную для мальчика наших лет эру­дицию, становясь все более жалкими. А развитие событий в стране каж­дый день приносило живые факты, подкреплявшие его рассуждения.

Когда летом 1936 года приехал Павлик и мы поженились, они, по­знакомившись, просто вцепились друг в друга и до самой войны остава­лись ближайшими друзьями.

Из долгих наших разговоров мне запомнился особенно поразив­ший меня, когда Ося сказал, что судьба России переломилась 1 марта 1881 года и что не будь случившегося «мы избежали бы ужасов револю­ции, гражданской войны и того, что происходит сейчас». В отношении к происходящему сейчас я с ним уже не расходилась, но остальное меня потрясло.

— Как — ужасов революции?! — я, тоже с ужасом, вытаращила на него глаза. — Значит, по-твоему, она была не нужна? И царизм лучше?

— Да нет, не лучше, - терпеливо убеждал меня Ося, - но Россия к началу века была бы иной, нормальной парламентской страной. Даже при монархии — как в Англии, например.

— А социализм? - настаивала я.

— Во-первых, никто еще не знает, что это такое - не на бумаге, а в жизни. Никто не пробовал. Это как рай - все подчиняют свою жизнь надежде туда попасть, а как там на самом деле и есть ли он вообще, ни­кто не знает. Так стоит ли приносить в жертву всю жизнь? Можно ли принуждать народ жить так, как он живет, ради неизвестного будущего? А кроме того, можно ли идти к этому будущему по трупам?

Вероятно, не точно таким был наш спор, но общий смысл его, Оси­ны слова об «ужасе революции» и метафору о рае я запомнила хорошо. Для меня все это было, в общем, кощунственно, но в его речах, лишен­ных запальчивости и просто грустных, звучало необыкновенно убеди­тельно.

Так вот, именно он уже на втором курсе начал убеждать меня, что специализироваться надо либо по античности, либо по средневековью, хотя нас обоих привлекала отечественная история. Он уже понимал, что если заниматься потом наукой, то в ней придется более всего следовать руководящим указаниям, и надеялся, что в далеких от России и от со­временности сюжетах сможет писать именно о том, что обнаружит при исследовании.

Нельзя забывать, что само отнюдь не случайное возрождение в 1934 году гуманитарных факультетов в университетах, которому мы были обязаны своей учебой на истфаке, произошло на наших глазах. Мы стали свидетелями предпринятого властью поворота на 180 граду­сов в оценке отечественной истории. Уже в наше студенческое время, в 1937 году, вышел в свет получивший первую премию на объявленном годом ранее конкурсе «Краткий курс истории СССР» для школ под ре­дакцией А.В. Шестакова. Дистанция от прежних учебников М.Н. По­кровского, по которым мы сдавали вступительные экзамены, была огромной.

И при всей ограниченности нашего понимания тогда этих курбетов власти, мы не могли не сознавать, что завтра «линия партии» может пе­ревернуть все обратно или устремиться еще в каком-нибудь, уже совер­шенно непредсказуемом направлении. А уж когда вышло в свет новое партийное евангелие — «Краткий курс истории ВКП(б)», то положение с отечественной историей стало совсем очевидно.

Еще позднее, но тоже в мои университетские годы вышли в свет два сборника под названием «Против исторической концепции М.Н. По­кровского», где в принятом тогда безапелляционном тоне разоблача­лись его «антиленинские и антимарксистские взгляды».

Замечательно, что, пытаясь сейчас уточнить дату издания сборни­ков и обратившись к Советской исторической энциклопедии, я обна­ружила, что в статье о Покровском, где тщательно приведены библио­графические данные работ о нем, не указаны ни авторы, ни редакторы только этих сборников (том 11, с. 259; том вышел в 1969 году). Не нашла я указания на них и в статье о М.В. Нечкиной (том 10, с. 146—147), хотя каждый, кто тогда или потом держал их в руках, хорошо знал, что имен­но она взяла на себя задачу разоблачения своего учителя.