Кульминация террора пришлась на зиму 1937/1938 годов, когда мы учились на третьем курсе. Следующей зимой напряжение несколько спало, в частности, исключение из университета детей «врагов народа» или даже их аресты сделались не столь неминуемы. Как видно и на примере Алены, комсомольцам приходилось хуже, чем «несоюзной молодежи», как называли тогда тех, кто не вступил в свое время в комсомол. Ведь комсомолец должен был пройти через исключение на собрании, а администрации факультета приходилось делать неизбежные «оргвыво-ды». Остальных же часто не трогали. Так, например, окончила университет учившаяся вместе с нами Лида Венкстерн, хотя ее отца посадили, если не ошибаюсь, в 1938 году (ее, впрочем, ждал впереди другой сорт репрессий: на последнем курсе она вышла замуж за молодого немца, ученого в какой-то технической области — и, как только началась война, он, как все его соплеменники, был выслан в Казахстан; в Москву этой семье так и не удалось вернуться, впоследствии они жили в Иванове, где Лида преподавала в местном педагогическом институте). На старшем курсе продолжала учиться Женя Гутнова в то время, когда ее муж Эльбрус был арестован.
Не могу не упомянуть еще об одном примере того, что делала с молодыми людьми атмосфера террора. На нашей же кафедре учился Юра Сапрыкин. Его невестой была одна из самых красивых девушек нашего курса Ира Кругликова. На эту любящую молодую пару приятно было смотреть. Потом — как мне кажется, в середине 1938 года - арестовали отца Иры. Ее, как и Лиду, не тронули, она продолжала учиться. Но Юра немедленно от нее отстранился. Не знаю, как другие, но мы, наш дружеский круг, его возненавидели - хотя почему именно его? Разве это было единственное отречение? Но этот случай казался как-то особенно циничен — они так хорошо смотрелись вместе!
А потом посадили и отца Сапрыкина — и, хотя злорадствовать в таком случае безнравственно, мы все-таки злорадствовали. Мы - но не Ира. Она немедленно бросилась к нему, забыв обиду, — бросилась поддержать морально, быть с ним в эту минуту. Я не помню, чем кончилось с их отцами, уцелели они или сгинули, как миллионы других, но Юра и Ира поженились и прожили благополучную жизнь.
Вспоминая потом этот случай, я всегда говорила себе, что на месте Иры, я, может быть, тоже бросилась бы на помощь, но никогда не связала бы свою судьбу с человеком, не выдержавшим сурового нравственного экзамена, который тогда предъявляла нам жизнь.
Несмотря на окрашивавший годы учения в университете террор, аресты, исчезновение одного за другим профессоров — Бахрушина, Тарле, Лукина и других, даже декана (мы начинали учиться при ГС. Фрид-лянде, вскоре снятом, осужденном как троцкист и погибшем), несмотря на аресты наших товарищей, на кошмар комсомольских собраний, мы жили и учились.
До сих пор передо мной стоит аскетическое, бледное лицо нашего факультетского комсомольского секретаря Саши Шитова и фанатический блеск в его глазах, когда он командовал распинанием очередной жертвы, обвиняемой в близости с «врагом народа» или сыном «врага народа» (в 60-х годах, живя на Ленинском проспекте, я часто встречала его, идя на работу или с работы, - видимо, он жил где-то поблизости; но мы никогда не здоровались; он был все тот же: худой, прямой, с тем же выражением обтянутого бледной кожей лица).
И так же ясно вижу и слышу эти голосования за исключение жертв из комсомола, за изгнание из университета. И этот психоз толпы, и вытаскивание на свет божий пытавшихся уклониться от него, и крик: «Нет, ты объясни свое поведение! Ты что - партии не веришь?!»
Свободное копирование
