Исторический факультет и террор - 6

Понятно, какую роль в нашем прозрении сыграли начавшиеся на нашем 2-м курсе аресты товарищей. Уж в их-то антисоветские заговоры мы никак не могли поверить — и чем более нагло нам это внушали, тем яснее становилась ложь.

Потрясением стал арест целой группы наших сокурсников. Это был дружеский кружок, который потом, на комсомольских собраниях характеризовался как подпольная антисоветская организация, замышляв­шая уничтожение руководителей партии и правительства. К нему при­надлежали Лева Поспелов, Гриша Минский, Леша Кара-Мурза и еще несколько человек, которых я уже не берусь назвать. На собраниях те, кого обвиняли в дружбе с арестованными и в недоносительстве об их за­мыслах, защищались, упирая, главным образом, на замкнутый характер этой группы, будто бы не допускавшей никого из посторонних

Все эти наши товарищи исчезли навсегда, сгинув в недрах ГУЛАГа. Исключение было одно — Кара-Мурза Мы учились уже на 4-м курсе, когда он неожиданно вернулся. Какими обстоятельствами это было вызвано, осталось неизвестным — мы, по крайней мере, не отважились спросить.

Совсем другая история - судьба моего приятеля Стасика Людкевича. Отец его, польский эмигрант, был деятелем Коминтерна. Стасика забрали, очевидно, на 3-м курсе, когда аресты стали реже Во всяком случае, помню, это было неожиданным, потому что других коминтер-новских детей арестовали раньше, и казалось, что беда его миновала.

Он сгинул бы так же безвестно для нас, как остальные, если бы не его невеста, красавица Инна, учившаяся одним или двумя курсами младше. В нее был немного влюблен наш Лева, именовавший ее не ина­че, как Юноной Бессмертной. И она не смирилась с потерей любимо­го человека Не помню, исключили ее из комсомола или ограничились строгим взысканием, когда она, дочь какого-то большого начальника, не пожелала отречься от Стаса на собрании. Но и здесь она не остано­вилась: пройдя тот крестный путь, какой проходили все родственники репрессированных, она сумела выяснить, где он находится, и поехала туда. Никто не верил, что ей удастся его увидеть, но она добилась сви­дания и, более того, начала повторять такие поездки. Это было зимой 1938—1939 годов, когда я уже редко и нерегулярно бывала на истфаке, но через своих друзей, Осю и Алену, знала, что на поездки Инны и на посылки Стасику очень многие сокурсники собирали деньги, а как-то раз и сама что-то дала. Поразительное явление тех лет: те же студенты, которым приходилось произносить на собраниях инвективы против исчезнувших товарищей, вносили взносы в поддержку одного из них И ведь было ясно, что сохранить тайну невозможно, — а значит, пересту­пали через царивший вокруг страх или просто махнули рукой — будь что будет, все равно не убережешься. Столь же удивительно спокойствие на­ших партийно-комсомольских боссов: не могли ведь не знать, но ничего не затевали. Впрочем, я и тогда и потом сталкивалась с этим явлением новые скандалы были опасны для них самих.

Мы долго приписывали успехи Инны могущественным связям ее отца (тоже божественная наивность!). Но однажды ее ближайшая под­руга, встретив меня по дороге на факультет и зная, что я дружна была со Стасиком, рассказала, что Инна недавно вернулась из очередной по­ездки и говорит, что ему не так уж плохо, он работает кем-то вроде нор­мировщика, а не на тяжелых работах. К тому времени у меня уже был свой зэк, дядя Фима, и я знала, как ограниченны возможности помощи ему извне. Поэтому я отважилась спросить, как все-таки Инне все это удается.

«Она платит своим телом, — ответила моя собеседница, — там оно оказалось кое для кого слишком привлекательным!» Так ли это было, я до сих пор не знаю.

Но не могу закончить на этом рассказ о Стасике, хотя дальнейшее уже не имеет никакого отношения к университету. Как известно, во вре­мя войны, в 1943 году, в СССР был создан «Союз польских патриотов», сформирована дивизия имени Костюшко, ставшая ядром армии, при­нявшей потом значительное участие в войне против немецких войск на территории Польши. В нее попали многие поляки из лагерей ГУЛАГа, в том числе и Стае Людкевич.

Через много лет, во второй половине 50-х годов приехала как-то из Польши аспирантка, занимавшаяся, в частности, в Отделе рукописей Приятная, располагающая к себе девушка, она несколько раз приходила ко мне советоваться об источниках по своей теме. Однажды мы разго­ворились, и, узнав, в какие годы я училась в Московском университете, она вдруг сказала: «Тогда вы должны были знать Станислава Людкеви-ча!» И увидев мой живой интерес, рассказала, как он воевал, вернулся в Польшу, после войны сделал крупную партийную карьеру, став членом ЦК ПОРП и секретарем польского комсомола - не знаю, как он у них назывался. Девушка была знакома с ним через своих родителей и во второй свой приезд привезла мне письмо от Стасика. Потом мы пару раз еще обменивались письмами, но, как обычно бывает с перепиской дав­но чужих людей, она скоро заглохла. В то время он был уже директором какого-то академического института в Варшаве, женат и имел сына.

Я, конечно, ничего бы не знала о завершении этой причудливой био­графии, если бы не случай. Прошло еще много лет, и однажды, поймав одну из зарубежных радиостанций, вещавших на СССР, я вдруг услы­шала рассказ о нем и его сыне — польском диссиденте, под влиянием которого Стае включился в оппозиционное движение, о вынужденной эмиграции обоих на Запад и о том, что этот бывший крупный политиче­ский деятель послевоенной Польши, теперь пожилой и тяжело больной человек, доживает свой век в Швеции. Вся наша дикая эпоха отразилась как в зеркале в этой жизни моего старого друга, когда-то юноши пре­лестного тонкого ума.

Не знаю, почему от меня не потребовали ритуального отречения от него на комсомольском собрании. Скорее всего, потому, что я была беременна и редко показывалась на факультете: беременность моя про­текала тяжело и сопровождалась даже возобновившимися после долго­го перерыва припадками (один из них произошел прямо в кабинете у И.И. Минца в редакции «Истории гражданской войны» на Воздвижен­ке во время моего экзамена по истории СССР советского периода).