Наконец, третья судьба, связанная с террором 30-х годов, ближе всего меня коснувшаяся: судьба моей незабвенной подруги Алены Бажановой. Как я уже говорила, ее отец, Василий Михайлович Бажанов, принадлежал к среде самых старых большевиков и к середине 30-х годов был одним из заместителей Орджоникидзе. Его жена Ольга Сергеевна, художница и искусствовед, была далека от партийных кругов. Интересы и взгляды связывали ее скорее с интеллигенцией, сформировавшейся в эстетике Серебряного века. Этим определялся весь уклад жизни их дома, совсем не характерный для тогдашней партийно-государственной элиты. Конечно, они пользовались всеми полагавшимися им по их положению благами и возможностями, но пользовались на свой особый, достаточно утонченный лад.
Попав впервые к ним в дом осенью 1935 года, я испытала острые и сложные чувства - и восхищение и негодование (вот, оказывается, как они живут!).
Они жили в особняке в Леонтьевском переулке, рядом с Музеем кустарного искусства, как называлась тогда небольшая экспозиция лаковой миниатюры и деревянной игрушки, и прямо напротив дома К.С. Станиславского. Особняк был разделен на две или три пятикомнатные квартиры для тогдашнего начальства. Каково было мне, девчонке из огромной, многонаселенной, грязной коммуналки, войти в их столовую-гостиную с антикварной мебелью карельской березы, в комнату, две стены которой были ярко-желтыми, две другие васильковыми, а диваны обиты золотистым шелком! А за ней был вход в библиотеку — комнату метров тридцати, уставленную стеллажами. И что это были за книги! В какой доступной мне тогда библиотеке я могла их увидеть? Там, помимо широчайшего подбора русской и зарубежной классической литературы, стояли журналы «Аполлон» и «Весы», «Четки» Ахматовой, «Камень» Мандельштама и многое другое. Наверное, я там впервые о них и услышала. Впоследствии Ольга Сергеевна, приучавшая нас ко всему этому, могла вдруг вытащить для нас с какой-то дальней полки «Книгу маркизы» и начать рассказывать, что к чему.
А у Алены (в университете ее обычно звали Лена, но дома и мы — только Алена) была своя комната - веселая, в обоях с букетами роз, цветами на окне и шкафом любимых книг. Мне, выросшей в обычной советской скудности, казалось, что девушка, которой выпала совсем иная жизнь (причем жизнь интеллектуальная - в отличие от того примитивного стандарта, каким ублажала себя такая номенклатура, как мой дядя и его окружение, малограмотные боссы и их тупые красивые жены в чернобурках), должна быть счастливой и всегда радоваться жизни. Но Алена совсем не отвечала таким представлениям. Она была замкнутой, неудовлетворенной собой, склонной к меланхолии — одним словом, сложная натура, нелегко сходившаяся с людьми. И я до ее замужества оставалась единственным по-настоящему близким ей человеком. Я была в курсе ее неудачного романа с Леней Величанским, знала потом о неразделенной любви к нашему Леве, горячо поддерживала ее решение выйти замуж за Осю Розенберга, долго этого добивавшегося.
В первый наш студенческий год мы целые часы проводили в ее комнате, постепенно узнавая друг друга. На первые небольшие каникулы в ноябре Ольга Сергеевна купила нам обеим путевки в подмосковный номенклатурный дом отдыха «Кратово». Это еще расширило мои представления: я наконец своими глазами увидела, какой уровень жизни устроили себе борцы за светлое будущее, оставляя остальное население жить в нищете и голоде. Когда я в первый же вечер оказалась за ужином в столовой, обшитой темным дубом, за столом с серебром, хрусталем и фарфором (в университетской столовой оловянные вилки надевали на цепочки — чтобы не украли!), увидела бесшумно двигающихся официантов, почтительно обращающихся к этим соплякам, отпрыскам не такого уж большого начальства, и эти цветы на столах, и вазы с фруктами, то, непонятным для меня самой образом, пришла в бешенство. И, вернувшись потом в нашу комнату, я — вероятно, очень сумбурно — выплеснула его на Алену.
К моему удивлению, она не обиделась.
- Я очень давно обо всем этом думаю, — сказала она, — но, может быть, это неизбежно, власть развращает.
- Что же, по-твоему, термидор неизбежен и после нашей великой революции?! - негодовала я.
- Не знаю, — говорила Алена, - я сама пытаюсь понять.
Я хорошо помню и этот ночной разговор, и как наутро мы получили наглядное доказательство того, что развращает не только власть, но даже самая отдаленная принадлежность к правящему кругу.
Переодеваясь у себя в комнате после завтрака, мы услышали под окнами какую-то драку подростков (в доме отдыха находилось и несколько старших школьников). В общем шуме выделялся визгливый крик:
— Не смейте меня трогать! Я сын Безыменского! Знаете, что вам будет?!
- Ну вот, — сказала я, - что же будет, когда к власти придет это поколение, с детства развращенное своим положением и уверенное в своей безнаказанности? Что тогда останется от нашей революции?
Как плохо мы представляли то, что выпадет на долю многих из этих привилегированных потомков!
Свободное копирование
