Исторический факультет и террор - 5

Наибольшее впечатление произвел на меня арест Петра Федорови­ча Преображенского, читавшего нам историю древней Греции и Рима. Зимой 1936/1937 года я должна была сдавать ему экзамен по истории Рима - последний в ту сессию. Я всегда сдавала на «отлично» и на этот раз тоже была уверена в успехе. Придя в аудиторию, где принимал Пре­ображенский, взяв билет и обдумав свой ответ, я была удивлена тем, что профессор стоял у окна спиной ко мне и не обернулся даже на мой робкий вопрос, можно ли отвечать. Он только сказал каким-то глухим голосом: «Да, да» - и продолжал глядеть в окно. Я торопливо выпалила ему в спину все, что знала по первому вопросу билета, и хотела было от­вечать дальше, но он обернулся, взял мою зачетку, подписался и, ничего не сказав, глядя как будто сквозь меня, отдал. До сих пор помню его мертвые глаза.

Только выйдя из аудитории, я увидела в своей зачетке четверку и очень огорчилась. На следующий день я решила попытаться пересдать, но на факультете меня встретили известием об аресте Преображенского этой ночью. «Он знал, — поняла я, — знал, что кто-то близкий к нему арестован и неизбежен его черед». Потому ли, что аресты у нас толь­ко начинались, потому ли, что Преображенский накануне произвел на меня такое странное и сильное впечатление, но я была совершенно раз­давлена и долго не могла прийти в себя.

     То ли еще ждало нас впереди! Полтора года, в течение которых раз­вертывалась операция по уничтожению прежних партийных руководи­телей, знаменитые суды — от процесса Зиновьева и Каменева в августе 1936 года до последнего из них, процесса Бухарина, Рыкова и других в марте 1938 года, стали для нас временем умственного взросления, осво­бождения от множества иллюзий, новой оценки нашей действительно­сти. Не могу без содрогания вспоминать тогдашнюю прессу, кровожад­ные заголовки газетных статей и визг пропаганды.

Конечно, я не берусь судить о всем нашем многочисленном курсе -вполне возможно, что эта пропаганда оставалась для многих последним словом истины, но для нас с Павликом и для самого узкого круга близких друзей прозрение наступило достаточно быстро И не в том было дело, что мы идеализировали осужденных, - наоборот, мы не сомневались, что они такие же, как осуждающие. Причин происходящего до конца не понимали - только не верили ничему из того, что нам внушали. Если первый процесс поначалу привел нас просто в недоумение и сомнение, то к концу Большого террора мы уже не верили ни одному слову.