Но вот началась все же моя новая жизнь. Сдержал слово лейтенант: меня перевели культоргом в соседний и, как говорили, более спокойный лагерь Тундрино.
Культорг — это что-то вроде парторга и профорга в обычной обстановке. В лагере культорг обязан организовать трудовое соревнование, массовые читки газет, беседы на различные темы, художественную самодеятельность, наглядную агитацию, спортивную работу. А ещё школу ликбеза (в основном для молодых и старых западных украинцев и зэков из разных бывших оккупированных зон).
С чего начать? Как все это организовать среди такой ершистой разношерстной массы людей — обозленных, обиженных или злых и непримиримых от природы? С чего начать, если ничегошеньки под руками нет?
Я начал с отстающих бригад. С тех, кто плохо или вообще не работал. Пошел к начальнику лагеря Пономареву и сказал: буду ходить вот в такую-то безнадежную бригаду, будет она работать и даже выполнять план. Будут они получать деньги, ударные пайки.
Надо было вселить веру в то, что и в лагере можно жить, если будешь «пахать», а не упираться. Вселить веру надо было одинаково и в начальника лагеря, и в зэков.
И начать надо с личного примера. С самой тяжелой работы. С выбранной мной отстающей бригадой я стал выходить в лес. Брал лучок и валил, кряжевал стволы, а членов бригады заставлял обрубать сучья. С каждым беседовал, вместе работал. И люди начинали давать план и «кубики» сверх плана.
Но вот наступила зима. Она многое меняла в обстановке, если не все. Зимой всегда начинались массовые невыходы на работу, особенно молодых арестантов. Некоторые из них выйдут — вернее, выгонят их, чуть живых,— в лес и стоят, от холода синие, замерзают.
Я приходил и начинал валить сушину, разводил огромный костер, валил лес, рубил сучья, вершины, костер превращался в огромное пожарище — грейся, работай, не замерзай. Живи!
Моя тактика создавала мне тамошний авторитет. Начальник лагеря Пономарев называл меня «мой культорг». Он был очень доволен такой работой. Ведь некоторые бригады вышли даже в передовики. Привыкли работать и нормально жить — по тем условиям.
Сделал я и наглядную агитацию. Тексты сочинял сам. Весь лагерь исписал:
«Труд — дело чести. Будь на первом месте!»
«Больше шахтам крепежа и рудстойки,
Надо больше леса дать на стройки!»
Словом, в таком духе создавал «поэму» о труде. Семен Маркович, наш терапевт, снабжал лекарствами-красителями. Васька Тукаев — бригадир строителей («оксовцев») — стругаными досками. А писать плакаты я и сам мастер.
Потом нашел и художника. Не художник — мазила. Но истопником в красном уголке работал исправно да и обеды в столовой добывал посытнее: «Для культорга...» Сам же я не мог и не пытался приучать поваров снабжать меня «по-особому». Даст каши — и хорошо. Не голоден.
Потом другой художник пришел с Дергачки — Генрих Гаврилович Катровский. Сын полковника. Москвич Генка. Он рисовал лебедей в розах, но, однако, шрифт и плакат тоже любил. Отдавался весь работе. Значит, ценный парень, да ещё и в самодеятельности играл замечательно.
Концертные программы готовили сами. Больше на выдумку, на свои темы. Выдумщиков тоже хватало. Много тем, шуток, интермедий из разных газет и журналов присылал Александр — мой брат, учившийся в Уральском университете.
Генка-москвич — проныра нашего класса. Ни за что не станет есть из общего котла.
—Сегодня будем есть пельмени,— говорит он.
—Это с каких щей-то? У нас, кроме дров, ни-ни...
Но Генка с утра будет стоять около вахты, выдумывать, изобретать, обещать «коврик с розами». Генку выпустят «за зону» на полчаса. Он не убежит. Он в складе добудет мяса, муки, масла, перцу, уксусу, а соли возьмет в столовой. Яиц найдет в больнице. Все Генка найдет, и к пяти-шести часам вечера будут у нас пельмени. Стряпал он классно! Рассказывал, что с детства около матери на кухне любил крутиться. Все умел делать.
—Сегодня будем пить компот.
—Да где ты его возьмешь, Генка? (В столовой у нас давали только один «компот» — зеленый, из хвои, от цинги.)
—Работать надо...
И Генка работал. Из-под земли или ещё где — не знаю, по крохам набирал сухофруктов, добывал сахару. Варит!
—Готово?
—Готово!
Генка смакует. Ничего не ест сам, пока не приготовит блюдо.
Генку неплохо снабжали из Москвы. Кстати, сидел он вовсе ни за что. Служил в армии. Отец устроил так, что Генка служил шофером в Москве. Короче, при доме. Как-то возил фанеру и увез одну машину к себе на дачу (без ведома, конечно, отца). Генку посадили. Грозила тюрьма. Отец —полковник выручил. Обошлось дисциплинарным батальоном. В батальоне Генка после позднего рейса (там он тоже работал шофером) у заведующего складом взял с его разрешения буханку хлеба, но буханку, ему не причитавшуюся. Как раз кто-то зашел, придрался, в ссоре немного грубостей слетело с языка. Взаимных. И вот трибунал — десять лет Генке врезали. Отец, старый вояка, ещё буденовец, как узнал об этом, отказался от сына. Ни письма Генке, ни ответа, ни привета. И самое страшное — не верил отец, что сын за такую ерундистику десять лет схватил.
Генка долго обхаживал оперуполномоченного. И когда тот года через два поехал в отпуск, то зашел к полковнику и все рассказал о Генке, что он парень-то вроде не такой уж и пропащий. Отец — к Генеральному прокурору СССР. И Генку освободили — жарким солнечным летом. Пришла бумага: «Катровского Геннадия Гавриловича...» А он—Генрих Гаврилович!
Боже мой, что делалось с Генкой! Он ещё целый месяц ожидал этого выяснения — «Генрих — Геннадий».
Все это было потом, через два года, а пока Генка — мой художник, дневальный, повар, официант и артист в самодеятельности. Швейка, например, играл бесподобно.
В Тундрино арестантская жизнь была несколько вольготней, спокойней. Там не было этих «законников». А если одиночки и попадались, то их знали, держали в поле зрения, и они не могли развязать свою пагубную деятельность. Если же которые начинали «резвиться», «оксовцы» — строители во главе с Васькой Тукаевым — быстро их «успокаивали».
Но были, конечно, и отдельные неспокойные периоды..Это когда приходили новые пополнения. Тут уж первым делом «выяснялись отношения». Однажды дело дошло до крупного события, описывать которое не стану. Кончилось оно тем, что всех «законников» (после переговоров с парламентерами) направили в Дергачку — в БУР (барак усиленного режима) .
А вскоре перевели от нас Пономарева, он стал начальником лагеря в Дергачке. Жаль. Мне было хорошо при Пономареве.
Свободное копирование
