Летом 1949 года приехал Евгений. Встреча была и радостной и, конечно, грустной. А тут, как нарочно, конвой заиздевался, когда нас повели на работу. Евгений ждал на берегу катер, чтоб ехать обратно, и видел все.
Мы с Васькой Заблоцким стали в колонне в первую пятерку и при её выходе из ворот с умыслом нарушали порядок следования. Охрана обозлилась.
—Ложись!
И стрельба.
—Встать!
И мат. Крик. Ругань. Стрельба. И снова:
—Ложись!
В общем, увидел Евгений целое сражение.
Тем же летом был снова побег. Ушли четверо. Прямо с работы из леса. Четыре матерых бандита ушли...
Ох, и трясли нас! Ох, и прочесывали лес! Но убежавших не нашли. Они ушли...
Скоро мы узнали, что ушли они очень просто. В вагонетке, груженной длинным лесом, устроили при загрузке «гнездо», в которое и улеглись аж четыре человека. Бесконвойник на лошади вывез эту «телегу» по лежневке, а за поворотом, где контрольный пост исчез из поля зрения, выпустил всю четверку. У них, чтобы скрыться, уйти подальше, в распоряжении был целый день. Побег обнаружили лишь при подсчете после работы.
Если побег — нам тоже несладко. Издеваются до изнеможения. «Ложись!» «Встать!» И стрельба, стрельба, стрельба. В такие моменты соберись в кулак и выноси любые глумления...
Через неделю двоих застреленных беглецов привезли и бросили у ворот лагеря для обозрения. Один пришел сам. Я видел — его кормили у караульного помещения. А четвертый — звали его Андрик — ушел. Будто бы письмишко откуда-то присылал. Но этот Андрик был буйвол килограммов на сто двадцать.
Я таких людей не жалел. Я их видел внутри лагеря, так сказать, «в родном коллективе». Это — звери. Это — нелюди.
Я жалел Евтушенку, жалел ещё одного (он пел точь-в-точь как Нечаев песню «Лен на славу удался»), который тоже глупейшим образом был убит в побеге. А воров, бандитов я не жалел. Убили, ну и пусть. Они и на воле, и тут больше жизней загубили. И террор их лагерный тоже простить нельзя. Он также за пределами всего человеческого
Свободное копирование
