На этапе - 2

 Снова этап.

  И сейчас мне неведомо, какая надобность была в том, чтобы от тюрьмы на товарную станцию гнать пешком через весь город полторы тысячи арестантов. В колонне по пять человек, в ограждении плотного по краям конвоя, с сотней собак, с криками и стрельбой, с непрерывным лаем собачьей стаи. А впереди колонны снова шли женщины, несколько сотен...

  Сплошная стена киевлян по обеим сторонам улиц. Нас долго вели по Киеву, наверное часа три. Наконец на станции загнали в товарные вагоны и захлопнули двери.

  Ехали дней десять. Всякую нужду справляли в вагоне. Искурили всю бумагу, искурили приговоры, искурили козырьки и околыши от фуражек (от моей и Носача) — расслоили их картонные прокладки на тонкие листики и искурили. Огонь добывали выкатыванием ватных рулончиков. Покатаешь рулончик между двух досок, разорвешь его поперек, помахаешь чуть-чуть — и пошел дымок. Вату тоже добывали в фуражках.

  Вспомнил упрек матери в 1943 году: «Последний кусок будешь выменивать на эту проклятую цигарку...»

  Наконец прибыли на станцию Половинка. Оказалось, что это недалеко от Губахи и Кизела. Значит, привезли меня почти «домой». Это Пермская область, мой родной батюшка Урал...

  Прямо от станции повели в лагерь. Его видно: на холме в виде квадрата блестит новенький деревянный забор из частокола, по углам вышки, внутри — бараки. Завели в «зону».

  Перво-наперво надзиратели начали пластать одежду на арестантах. Скажем, у моей шинели вырезали квадратом одну полу, у Носача и Михайловского тоже. Кому отрежут кусок пальто — полполы, кому сзади вырежут прямоугольник. Все это — чтобы не убежали, чтобы видно было, что ты «меченый».

  В зоне можно ходить куда желаешь. Уже холодно. Октябрь. Грязный снег, слякоть, морось. Иду в барак, а там — легионы клопов, свирепых, голодных пикировщиков. Ты не в силах и десяти минут находиться в бараке, который битком набит людьми и клопами. С улицы люди лезут от холода в барак — из барака бегут, спасаясь от клопов. В дверях толкотня, и не дай бог попадешь в поток, и затянет тебя в глубь этого барака, на съедение клопам. Я не мог представить себе, что такое возможно в природе... Всю ночь я находился на улице, обогреваясь в тамбурах то одного, то другого барака.

  Утром, слава богу, построили нас по пять человек. Вызвали каждого по фамилии. И снова в путь. «Клопиный лагерь» был лишь пересыльный, промежуточный и сортировочный пункт. Здесь бывших энкавэдэшников-эмвэдэшников-кагэбэшников, прокуроров, судей, милиционеров, конвоиров, следователей, а ныне — арестантов отделяли и направляли в другой, специальный для этой категории людей лагерь.

  К вечеру нас привели на берег Косьвинского водохранилища.

  —Са-а-дись! — и автоматные очереди ударили выше наших голов.

  Нас посадили на землю. Катер запаздывал. Стало темнеть. Охрана забеспокоилась: в темноте — убегут.

  —Не шевелись! — И снова стрельба.

  —Сидеть! — И опять стрельба.

  Наконец подали баржу человек на двадцать. Их увезли и прибыли снова, снова увезли, снова вернулись. Бегал туда-сюда всего один катер. Тянулись мучительно долгие часы.

  В октябре сидеть на мокром снегу в сильный ветер, когда на тебе одни хромовые офицерские сапоги да распластанная, без полы шинель,— дело почти предсмертное. Грелись друг о друга, сбившись в клубки, а поверх клубков гремела в ночи непрерывная стрельба. Зажгли факелы...

  А кто это так особенно азартно, устрашающе стреляет? Оказывается, «самоохранники», как тут же разъясняют «бывалые». Это старое изобретение наших лагерей, что-то вроде самообслуживания. Разумное в своей основе, но вывороченное наизнанку до абсурда — в исполнении. Арестанту, у которого срок наказания три-пять лет (их называют «малолетками»), но только который осужден за хулиганство или за что угодно, а лишь бы не «за политику» или хищение государственной и общественной собственности,— такому арестанту выдают автомат, солдатский паек (кусок пожирнее), и — пожалуйста, отбывай свой срок на вышке. Большинство таких в подлинном смысле слова уголовников, во всяком случае, здесь, в пермских лагерях, как я вскоре и убедился,— украинцы, едва ли не бандеровцы. Есть, однако, и вятские, и кубанские, и московские, и прочий всякий люд. Жестокость — главное, что их отличает. Наконец погрузились и мы. «Ну, слава богу, может, куда-то в тепло привезут» — у меня не было других мыслей. Стыла кровь.

  Но нет. Не планида так не планида. Вдруг среди водохранилища, на водной глади, покрытой шугой, катер попал на топляк — огромную сучкастую ель — и сломал винт. Мы начали дрейфовать: охрана на катере и мы в утлой, пропускающей воду баржонке. Охранники бросили нам несколько пустых консервных банок:

  —Вычерпывайте воду!

  Часа через два, а может, и больше подошел другой катер. Я чувствовал только свое сердце, потому что оно продолжало трепыхаться...

  На другом берегу Косьвы горят факелы. Все, кто уехал раньше, сидят там на снегу. Там тоже непрерывная стрельба и собачий лай. Темнота кромешная — ничего не видно, только огни факелов да вспышки выстрелов автоматов и винтовок.

  Нас погнали бегом через пни и колоды по какой-то таежной просеке. Бежали, пока не уткнулись в лагерь.

  Всех опять пересчитали. Никто не удрал. Успокоились охранники. Запустили в зону и повели по баракам.

  Наш лагерь называется Дергачка.

  Мой барак новый. Натоплен. Клопов нет. Рай!