— Собираться с вещами!
Так начался этап.
Выстроили во дворе тюрьмы человек двести в колонну по пять человек. Впереди — шесть рядов женщин. Среди них и Анька -продавщица. У двух женщин на руках ребятишки.
Повели на станцию. Днем. Сотни людей останавливались вдоль улиц и с каким-то испугом наблюдали эту печальную процессию...
В Киеве по городу не вели. Там к станции зашмыгали «воронки». В «воронок» пичкали арестантов битком, и солдаты-конвойные, нажимая прикладами, силились захлопнуть дверцы. Естественно, внутри машины, находясь в самой немыслимой позе, ввинченный штопором в людскую массу арестант ничего не думает, кроме: «Лишь бы скорей...»
И слава богу, все кончилось быстро. «Воронок» заскочил в тюремный двор. Надзиратели открыли дверку, и мы кучей вывалились в грязь. Так, кучку за кучкой, перевезли всех.
По двору Киевской центральной пересыльной тюрьмы разрешалось ходить сколько желаешь. Женщин куда-то сразу удалили.
Я осмотрел территорию, обошел огромное здание тюрьмы. Самый верхний этаж — там на окнах «жалюзи». Средние и нижние этажи — окна огромные, с решетками толщиной в два дюйма.
С подоконников, из окон свисают сотни, тысячи арестантов. Они перекрикиваются, балагурят, находят себе «подружек».
Вот одна из них поет, сидя на окне, так что голос её слышен всюду. Она неплохо поет, у нее есть голос. Только нет будущего:
Опять по пятницам Пойдут свидания,
И слезы горькие Моей семьи...
И еще:
Централка... Все ночи полная огня.
Централка... Зачем сгубила ты меня?
И ещё что-то:
Дорога дальняя,
Тюрьма центральная,
Тюрьма центральная,
Казенный дом...
Новички держались кучно. Один из старичков рассказывал другому:
— Воно можно це сдюжить, кабы блатних не було. Ой, що воны выдумляють, гады. Ось, принесуть тоби передачу — неси им свою торбу. Це наиперше. Масло и сало воны зараз забирають соби — це по-ихнему «бацилла»; сухари возвернуть тоби — це по-ихнему «зола». А потом понаидаються и прыгають як козлы — це по-ихнему воны «бацають»...
Мне сказали, что этот старик — Васюта (или Васюк, или как-то похоже на эту фамилию), что дочь у него депутат Верховного Совета не то УССР, не то СССР. Впоследствии я встретил её фотографию с группой депутатов в газете. Да, это была действительно его дочь.
Наконец начали группировать арестантов и разводить в камеры. Я попал вместе с Васютой, Михайловским, Носачом, нашим майором-пекарем, а ещё с Евтушенко, бывшим партизаном, и прочими в одну камеру. В камере нас встретили так, что я не успел и разобраться, что произошло.
...Только захлопнулась дверь, как налетели те самые «блатни», как говорил Васюта. Но Евтушенко что-то ответил им грозное, вроде: «Не трожь!» И началась свалка.
Евтушенко били, чем могли, били насмерть — ногами, кулаками, каблуками, прочими подручными средствами. Так сразу нагнали страху на новичков. Евтушенко присмирел и принялся залечивать раны. Он расположился около меня, сев на нижние свободные нары.
А «обучение» продолжалось. Один из жуликов вытащил на середину камеры Васюту:
—Снимай колеса!
Дед снял ботинки.
—Открывай торбу!
Дед развязал мешок. И далее все было точь-в-точь как он и рассказывал несколько минут тому назад.
—Деньги!
—Нема...
Каблуком по лысине. Старик упал. Жулик снял с него телогрейку и, сидя на корточках, мастерски прощупал каждую складку, нашел четвертную — видимо, последнюю надежду деда Васюты.
—У-у, падла! — и снова каблуком, с остервенением, по лысине несопротивляющегося деда.
Остальную голытьбу не тронули. Нюх у них есть, что ли? Знают, что поживки там нет.
—За что, офицер? — главарь камеры к майору.
—За непочитание родителей.
—А ты? — обратился главарь ко мне.
—Вместе с ним.
Бандюга сел около меня. Посматривает на сапоги (поихнему «прохаря»).
—Слушай, в тайгу ведь тебя повезут. Или на Колыму. Прохаря эти там не годятся, там валенки подавай. Давай менять? Я тебе дам хорошие кирзовые сапоги, а эти мне во как нужны.
—А тебе-то они зачем? Ты что, освобождаешься?
—У меня срок три года. Я где-нибудь тут буду его отбывать. Так что любому попке (надзирателю) эти твои прохаря будут по душе, понял?
—Ах вот что. Ну, гляди. Я солдат, и родные у меня очень далеко. Мне, кроме свекольных щей тюремных, ни маковой росинки не перепадет... Ты можешь взять мои сапоги. Я отдам. Но прошу вас всех: оставьте меня в покое.
Ушел «хозяин» камеры, не стал больше приставать.
А Михайловский уже рассказывает какие-то басенки. Его окружили все обитатели камеры. Стоит тишина. Он рассказывает почти на память «Графа Монте-Кристо». Дьявольски рассказывает, будто читает. Именно читает, со всеми диалогами, как в книге. Михайловского сразу сочли за гения и пальцем не трогали.
К Носачу проявляли какое-то уважение. Он писал жуликам жалобы, записки к девкам, делился с ними салом. (И с удовольствием, как я заметил, делил с ними свои хлеб и сало.) В среде арестантов Носач пока был «богач». Сестра приехала вслед за ним в Киев, и почти каждый день у него были свидания, передачи. Было чем и поделиться: мед, сало, сахар, колбаса.
Разговорился с Евтушенко.
—Срок — двадцать пять. Но я убегу.
—За что вас так?
—За голод.
И бывший партизан рассказал мне свою биографию. Уж не знаю, был ли он партизаном или бандеровцем, только смелости ему не занимать — сорвиголова.
—Работал вагонным слесарем в депо. Буравчик носил с собой. Просверлил дырку в днище вагона — овес посыпался. Набрал сумку, а он все сыплется — уже на полотно. Оторвал я с рукоятки буравчика лоскут обмотки кожаной, заткнул дырку и айда! Да вот нашли...
—Как нашли-то?
—А вот так и нашли. По лоскуту этому. Приложили его к моему буравчику, а контуры, линии-то, и совпали тютелька в тютельку. Что тут скажешь? Взял я тогда пять килограммов овса. Вот и помножили их ещё на пять... Да ерунда все это! Или отменят этот глупый Указ, или убегу.
А вот сидит Степаненко Гриша.
—Восемнадцать рокив...
—За что?
—Та ни за шо... Сбиралы у колгоспи буряки, голова разрешил увезти з поля воз ботвы, а я ще чуток неочищенного от ботвы буряка кинув у бричку. Вот и усе...
Или сидят пять солдатиков. В карты режутся. На пятерых сто лет распределено. Оказывается, парни рулон толи пропили. Коллективная кража. И был показной суд. Даже трибунал. Для острастки.
Пашка Климшин... Этот врал:
—Пятнадцать лет за вооруженный бандитизм.
Впоследствии я имел доступ к личным делам арестантов и там прочитал приговор Климшину Павлу. Оказалось, насильник он...
...Вывели на прогулку. Во время прогулки нас свободно распускают по тюремному двору. Вот проходит надзиратель. Он какой-то нечеловеческой наружности — глаза больно красные, навыкат, страшенный уж очень.
—Бывший исполнитель. Теперь вот без работы. Высшей меры нет — сюда устроился, — сказал мне Евтушенко, неизвестно от кого выведав эти сведения.
Так вот он какой — «исполнитель», то есть палач!
Свободное копирование
