Сразу за школьным забором был большой парк. Весной мы высаживали там саженцы молодых деревьев. Осенью убирали опавшую листву, сгребая ее граблями в большие кучи. В хорошую солнечную погоду нас, малышей, Мария Петровна водила в парк собирать гербарий. Она учила отбирать красивые листья, умело засушивать их и хранить в альбомах между чистыми страницами. Мы ходили по парку, отыскивая ярко-красные или желто-горячие резные дубовые листья. Мчались со всех ног показать каждый свой, зажатый в кулаке огненный букет. Учительница рассказывала нам всякие интересные истории. Сладко пахло прелыми опавшими листьями. Мы загребали яркие разноцветные листья руками и ногами, поднимая пыль и прорываясь сквозь спутавшиеся нити осенней паутины. Жевали мясистый кисло-сладкий с мелкими косточками и колючими ворсинками шиповник или терпкую кисловатую оранжевую рябину. Бегали друг за другом, шумели и радовались, что не надо сидеть в классе. Весной мы приносили в школу скворечники и прибивали их на деревья в школьном дворе или в парке. Для меня скворечник бабушка просила сделать столяра в больнице. Другим ученикам их мастерили дома отцы, у кого они были, или дедушки. А зимой нас в школе научили вывесить в форточку плоскую кормушку и подкармливать хлебными крошками и кусочками сала воробьёв, синиц и других, не улетевших на юг птиц. Первые три класса я была, конечно же, отличницей. А за отличницами обязательно "бегали" самые отъявленные хулиганы. Нас домой с первого класса провожал двоечник и бузотер Васька Гунько. Был он маленького росточка, щупленький и курносый. С мелкими чертами лица и негустыми русыми волосиками. Голову всегда держал высоко и походил на молодого боевого петушка. Задиристый, непоседливый, шкодливый и своенравный. Его "ухаживания" выражались в том, что выходя со школы после уроков, он выламывал из кустов тонкую гибкую "лозину" - прут и шел сзади нас с девчонками, тщательно следя за тем, что бы мы никуда не сворачивая, отправлялись домой. Вот так "под конвоем" он гнал нас лозиной домой, как гусынь, что было наиярчайшим проявлением его симпатии. Это вам не портфели носить! Жил Васька где-то за МТС, так что провожание было ему по пути. Ну и нам не скучно. Мы притворно негодовали, но изо дня в день история повторялась, лелея зарождающиеся женские амбиции. Впоследствии Васька остался на второй год, а потом и вовсе затерялся.
Домашние задания. После школы я шла к бабушке в больницу. Уроки я делала в ее кабинете. Кабинет главврача - два стола буквой Т. За большим, 2-х тумбовым - баба Лида. На столе пластмассовый чернильный прибор с двумя чернильницами для жидких чернил и поперечным желобом для перьевых ручек. Громоздкий черный телефон с рычагом, на который укладывалась большая неуклюжая трубка. С черным шершавым длинным шнуром-змеей. Незамысловатое пресс-папье для того, чтобы промокнуть мокрые чернила написанного текста. Сейчас таких уже нет - сверху плоской пластинки круглая ручка. Промокательная бумага оборачивалась вокруг сферического днища. И раскачивая, туда-сюда, промокали чернила. Жестяная баночка силикатного клея со вставленной в небольшое отверстие деревянной палочкой. Палочка обрастала наростами сухого клея. Засохшие его струйки свисали вдоль банки крошащимися белыми мутными сосульками. Столы накрыты сверху столешницы толстым прозрачным стеклом. Под ним календари, всякие распоряжения, расписания дежурств врачей, приглашения на ответственные собрания и открытки с поздравлениями. Коллективный фотоснимок сотрудников больницы, или какого-то отделения, сделанный на Первомай с бабушкой в центре. Но никаких личных семейных фото. Это было не принято. Всякие "муси-пуси". Работа и ничего личного! Личное -лишнее. Все вокруг бойцы, "винтики-шпунтики". По обе стороны от главного стола на деревянных подставках в кадках крупные комнатные цветы. В одной - высокий фикус с овальными плотными, глянцевыми темно зелеными листьями. В другой - большой цветущий куст алой розы. За столом, приставленным торцом к главному я делаю уроки. Бабушка все время пропадает в больнице. Я должна быть на глазах.
После уроков я играла в регистратуре. Усаживалась там на свободное место, к концу дня поликлиника была почти пустая. Только врачи в своих кабинетах заканчивали прием запоздалых посетителей да сестрички, громко переговариваясь, пробегали по гулкому пустому коридору. Заходили в регистратуру, занести бумаги и немного посудачить. О своих врачах - шепотом, о вредных больных - громко и с осуждением. Я старательно, высунув язык и повторяя вслух, заполняла выдуманные истории болезни. Выписывала не существующие талоны и направления на анализы. Молоденькие регистраторши мужественно сносили мое там пребывание, возню и болтовню. Особенно мне нравилась красивая стройная белолицая блондиночка с завитыми волосами и точеным профилем - Тамара Козырь.
Когда мне надоедало, бегала по коридорам. Потолок и стены были побелены мелом - крейдой, а высокие панели выкрашены голубой или зеленой масляной краской. Полы в больнице были деревянные. Их красили красно-коричневой половой краской. Они долго сохли. Ходили по оставленной недокрашеной узкой дорожке. Потом закрашивали и её. Еще некоторое время старались ступать только на, уложенные поверх свежей краски, квадратики фанеры. В здании очень долго пахло масляной краской, скипидаром и уксусом. Полы вымывали водой с уксусом, чтоб они не липли. Но уж когда все хорошо высыхало, доски блестели, становились гладкими и по ним можно было скользить в туфлях с рантом, разбежавшись. Вечером санитарочки мыли полы с хлоркой. Она противно пахла, щипала глаза и от нее першило в горле. Я изучала доску почета и стенгазету "Медик", заглядывала в те кабинеты, где знала, что меня окликнут и поинтересуются: - "Как дела?". Позовут зайти, поговорят и, может даже, угостят конфетой. Еще я гуляла по больничному двору, играла с тамошними котами и ходила проведывать лошадей в конюшне. В конюшню одна ходить боялась, вдобавок один из конюхов был неприветливым, насупленным и молчаливым. Туда я ходила с какой - нибудь бойкой санитарочкой или Дусей.
Дуся. С малых лет помню была в нашей жизни Дуся. Она помогала бабушке делать большие "генеральные" уборки. Мыла окна, белила потолки. Работала она санитаркой в больнице. У нее была комната в одном из бараков. Жила Дуся одна и много свободного времени проводила у нас. Дусе было лет 35. Она была худющая, жилистая, небольшого роста. Как переросший подросток. Абсолютно не женственная. Солдат в юбке. Очень активная и энергичная. Колючие серые глазки, острый носик и острый язычок. Во рту стальная "фикса". Вид у нее был взъерошенного задиристого воробья. Короткие редкие каштановые волосы были гладко зачесаны назад и пластмассовым коричневым, полукруглым гребешком крепились на затылке. Иногда по праздникам в местной парикмахерской Дуся делала себе семимесячную завивку. И тогда подкрашивала тонкие губы красной "химической" помадой. Такая послевоенная помада потом на губах "проявлялась" - становилась яркой, ядовито-красной и долго держалась. Одета она была обычно в защитную гимнастерку, подпоясанную широким ремнем со звездочкой на пряжке, и прямую темную форменную юбку. Носила грубую солдатскую шинель и сапоги. Сейчас я понимаю, что Дуся была на фронте и носила всю эту амуницию с гордостью и достоинством бравого солдата. Хоть война и кончилась лет 6-7 назад! Бабушка периодически пыталась переодеть Дусю в цивильную одежду и отдавала ей некоторые свои приличные вещи. На одной из групповых фотографий по случаю какого-то праздника в больнице Дуся в голубой вискозной блузочке с замысловатой аппликацией из синего стекляруса слева на груди и синей юбке. На бабушку эта красивая выходная блузочка стала со временем тесной и она подарила её Дусе. По фронтовой привычке курила она папиросы и любила выпить свои "сто грамм". Семьи у Дуси не было, и она прибилась к нам. Иногда она оставалась со мной в качестве няньки. Потом, когда родился Вовчик, любила возиться с ним. Он был симпатичным, улыбчивым и, не в пример мне, никогда не капризничал. Всегда модно и красиво одет мамиными стараниями - по-городскому, в шитую ее руками из старого пальто красивую светлую курточку, в длинные по-взрослому, модные брючки, на голове - берет. Дуся захватит его, сама в шинели, кирзовых сапогах и с неизменной папиросой в руке, и в больницу, по делам! На Ирину Родионовну она, конечно, не тянула, но определенные жизненные уроки мы все же от нее получили.
Помню, было, мне года четыре, пошли мы с ней гулять. Я в детстве была миниатюрной, всегда красиво одетой. Всю одежду мне мама шила сама (да и купить тогда было нечего и негде). Красивые платья из остатков своих отрезов, тужурочки, юбочки, кофточки, фартучки, брючки, панамки. Даже пальтишки. На голове неизменно красовались яркие большие банты. Похожа на куклу. Я была миниатюрной, мама говорила, что даже боялись, что я не вырасту. Мне было приказано одной со двора ни ногой! Дальше калитки строго - настрого запрещалось выходить. И я слушалась. Как я уже призналась, смелостью не отличалась. Скорее наоборот. Такую трусиху еще поискать. С Дусей пошли гулять. Конечно же, на вокзал. Там были все местные злачные заведения. Ресторан, столовая, пивные и хлебные ларьки. Несколько киосков на самом перроне и рядом с вокзалом. Торговали там газированной водой, пирожками, печеньем, примятой, чуть раскисшей карамелью в бледных невзрачных фантиках, липкими "подушечками" с повидлом и драже на развес. Вокруг всех этих шумных точек вилось много инвалидов недавно закончившейся войны. Кто на костылях, кто на деревянной ноге ниже колена, а кто и вовсе на низенькой тележке с колесиками. Где-то у земли полтела до пояса. Ездили, отталкиваясь руками от земли. Все в гимнастерках. С медалями. Мы пришли к дощатому пивному ларьку. Дуся взяла большой граненый из толстого мутноватого стекла бокал с ручкой сбоку. Почти до верху было пиво, а высокая ноздреватая белая пена перетекала через край. Дуся профессионально сдула пену и предложила вначале мне. Я попробовала, скривилась и отказалась от угощения. Дуся была в своей стихии. Одной рукой она держала бокал с пивом, в другой - папиросу "Беломор - канал". Вокруг мужики. Я жалась к ее колючей шершавой шинели и мужественно ждала окончания банкета. Дуся громко шутила, весело смеялась, цокала языком. Металлически сверкая "фиксой", заговорщицки подмигивала потенциальным ухажерам. И так грубовато кокетничая и пребывая в центре внимания живописного окружения, она была счастлива. Но никакой похабщины и неуважительного отношения к себе не допускала. Во всяком случае, в моем присутствии. То были минуты её триумфа. Кокетство, в той или иной степени, - это естественная игра, присущая любой женщине. Флирт, многими осуждаемый,- суррогат интимных отношений. Если их нет или, если они женщину не устраивают. По-моему, флирт как бескорыстная игра, не претендующая на продолжение - своего рода тест на проверку, что как женщина ты еще жива и кому-то интересна. Это я понимаю уже теперь.
Дусю все звали Дуська. Но ласково, почти любя. Жалея. Шепотом, чтоб не слышали дети (я и Вовчик) говорили то ли о Дусином муже, то ли о ее взрослом сыне. Видимо, была какая - то история, о которой вслух не говорят. Так я ничего и не знаю. Праздники и почти все выходные дни она всегда проводила у нас. В состоянии покоя находиться она не могла. Вообще, была непоседа. Как юла. Вечно что - то помогала: то убирать, то стряпать. Или куда-нибудь смотаться. Можно, по делу, в магазин, можно просто так. В больницу. На вокзал. Проверить все ли на месте. Хлебнуть пивка. И за столом всегда сидела вместе со всеми. Потом она куда-то уехала и пропала из нашей жизни. Сильно преданной ее тоже назвать было нельзя. Скорее такая кошка, которая гуляла сама по себе. С гонорком. Жанну не очень жаловала. Скорее, ревновала. Про таких, как Дуся говорят "сама себе и баба, и мужик". Она всегда была готова сорваться на крик, легко переходящий в скандал. Но это за пределами нашего дома.
Человек скандалит чаще всего, когда обижен. Не конкретно на кого-то, а на сложившиеся обстоятельства, на несправедливое, по его мнению, окружение. Словом, на жизнь. И изначально находится в оборонительной стойке. Тем более, если заступиться некому. Ждет очередного унижения и интуитивно хочет его опередить. Бывают, конечно, и просто скандальные по своей природе люди. Они как актеры, хотят, чтобы на них обратили внимание, выслушали, посочувствовали. Таким достаточно сделать комплимент, похвалить и они довольны и успокаиваются. Есть еще скандалисты-агрессоры. Этих из равновесия выводит рюмка вина. Трезвые они еще сдерживаются. В такие скандалы лучше не вступать - из них потом трудно выйти. Я никогда скандалить не умела. Обижаясь, быстро теряла нить спора и контроль над собой. Могла наговорить совершенно невероятной чуши, абсолютно никак не относящейся к данному моменту. Не могу орать, я просто сразу же срываю голос и дальше сиплю. И несу такую ересь, от которой потом будет долго стыдно, буду страдать, "есть себя поедом". Я вообще не умею быть в ссоре и прибегу просить прощения, даже если не виновата. Помню, мама за какую-то провинность пыталась ставить меня в угол. Мне там очень быстро надоедало, становилось скучно и неинтересно. Я тихонечко от туда плелась к маме и каялась. Обещала больше "ну никогда, ну ни за что...". Мама даже как-то разочарованно сказала, что Тамарин Славка в углу стоит часами, ни за что не попросит прощения. Причем, ставили его на колени, на какую-то крупу! Чтоб больней было. Садисты, какие-то. А меня даже наказывать неинтересно. Ну ни какого характера! Кстати, своим мягким характером я обязана и отцу, и маме, и бабушке. Еще не известно кому больше. Всем вместе взятым!
Так вот, Дусю бабушка опекала. От чужой грубости и несправедливости. И от одиночества. К бабушке всегда кто-то прислонялся. Она жалела, защищала, как могла. Была готова сейчас же броситься облегчать страдания.
Жанна. Сколько помню себя, в нашей жизни и нашей семье присутствовала Жанна. И хоть она не была тогда родственницей, но всегда была "своей". Работала под бабушкиным начальством врачом фтизиатром. Приехала она из Днепропетровска. Там жила её мама с семьей младшей сестры и Жанна часто по выходным ездила их проведывать. В Верховцево она снимала комнату. Поскольку жила одна, без мужа и детей, то постепенно мы стали её семьей. Она была лет на 20 младше бабушки и всего на 4 года старше мамы. Но дружба и любовь у неё сложилась с бабой Лидой. Она была бесконечно преданна, боготворила Лидию Порфирьевну, а меня обожала и баловала. Когда я после уроков слонялась по больнице, Жанна, если к этому времени освобождалась, забирала меня к себе. Заставляла тут же в своем кабинете мыть руки с мылом и ничего не трогать. Занимала меня чем могла, что б я ни к кому не приставала и не гасала по коридорам. Потом мы с ней шли домой или ждали бабу Лиду. У Жанны в кабинете была стерильная чистота. Она всегда была в свежем, белом, безукоризненно выстиранном и отутюженном халате и высокой накрахмаленной белоснежной врачебной шапочке. И пахло от нее детским мылом. Духами она не пользовалась. Медсестры, что работали в ее кабинете, были с Жанной в хороших, но никогда не в панибратских, отношениях. Она к ним всегда относилась приветливо, отзывчиво, но никому не доверяла и ни с кем не откровенничала. Всегда чуть-чуть подозревала их в неискренности и при радушном к себе отношении - в продуманной целенаправленной лести. Когда папа с мамой и Вовчиком уехали на Курилы, Жанна очень много времени уделяла мне, тем самым помогая бабе Лиде. Она проверяла мои домашние задания, искала какие-то вспомогательные материалы для внеклассных занятий, просто занимала меня "длинными зимними вечерами", когда баба Лида была в больнице или на срочном вызове у больного. К себе домой Жанна уходила только переночевать. А я уж, конечно, "варила воду". Помню однажды задали на уроке рисования в школе нарисовать птичку. Что-то у меня не получалось или не хотелось, или просто устала и капризничала. Впоследствии оказалось, что я неплохо рисую, но в тот момент птичка не вырисовывалась. Надо сказать, что и у бабы Лиды, и у Жанны почерки были прескверные. Писали они обе, как "курица лапой". Ну и соответственно также рисовали. Кстати, "плохой почерк у врача - это признак высокого профессионализма". Кто-то из великих сказал. Жанна в своей самоотверженности дошла до того, что они с бабушкой "в две руки" начали ваять птичку в моем альбоме для рисования. Когда закончили и я увидела, что получилось, то смеялась и плакала одновременно. Правда, они тоже признали, что получилась не птичка, а толстая мохнатая курица. Рисунок был в духе "сеятеля" Остапа Бендера. Еще был один эпизод из жизни первоклассницы. Жанна шуровала в моем портфеле, наводила, как ей казалось, там порядок и обнаружила записку. Я не помню текст, но там незадачливый первоклашка признавался в любви, а я убрать и уничтожить записку не успела. Просто забыла. Когда они прочли вслух, то что предназначалось только для меня, я от стыда устроила плач и ор с классическим падением на голый пол и битьем по нему ногами. Ужас. Так я выражала свой протест против вторжения в частную жизнь и ущемления личного пространства. Это я сейчас такая умная, а тогда было просто как-то неприятно и почему-то стыдно. Вот так взрослые непроизвольно унижают детей, даже в лучших своих побуждениях. Жанне я долгое время, пока была малая, говорила "ты". А когда выросла, вдруг перешла на "вы". Чем очень её огорчала. Она воспринимала это так, что я, как бы отгораживалась. Но это не правда. Я никогда бурно внешне не проявляла свою привязанность. Ни к кому. Объятиями. Ласками. Словами. Поцелуями. Как-то у нас это было не принято. Просто "свои" оставались такими навеки. Невзирая ни на что. Их любишь "навсегда". Сейчас мы учимся по-американски часто вслух повторять "Я тебя люблю". Видимо, это правильно. Кому-то это придает уверенности. Только любовь от этого не становится искренней и крепче. Вменяемую мне внешнюю сдержанность, я с радостью реабилитировала после просмотра фильма Ренаты Литвиновой "Нет смерти для меня." Там Нонна Мордюкова, донская казачка, сказала, что у казаков не приняты "телячьи нежности". Она считала, что Быстрицкая, играла Дарью неверно, все время ластясь и целуя Григория Мелихова в "Тихом Доне". Мордюкова рассказывала: "У казаков не принято целоваться. Казачка так посмотрит, что с нее мед потечет. Брат приедет, мы поздороваемся. Руку пожмем. Почему вы не целуетесь? - спрашивают. Не принято у казаков... Не заведено..."
У казаков вообще при людях не принято слишком много сердечного внимания, ласки и поклонения отдавать жене, близкой подруге. Все это - потом, дома, наедине. Там казак может быть почти подкаблучником. Ведь вся домашняя тяжелая работа испокон веков на женских плечах. Казак - защитник, воин. А в мирное время - "гуляй казак, гуляй пока!" После таких слов Нонны Викторовны - "заслуженной казачки" я тут же нашла объяснения своей зажатости, такой внешней сухости и суровости в проявлении чувств. Именно принадлежностью к казачьему роду, так сказать, на генном уровне. Хотя сама страдаю, от недостатка внешнего проявления тепла от выросшего сына. При том, что и сын, и брат очень заботливы и внимательны ко мне. Но хотелось бы еще, чтоб они это озвучивали. Насмотревшись бразильских сериалов с их бесконечными поцелуями всех и вся, и при любом случае, думаю, что бразильцы правы. В этом жестоком мире лучше лишний раз поцеловать близких людей и сообщить вслух, что их любят. Кстати Вовка был всегда ласковым, и, выросший, при встрече не жмет мне руку, "как принято у казаков", а целует, за что я ему благодарна.
Свободное копирование
