Лето 1955 года мы с мамой и Вовой провели у бабы Лиды. Грелись под южным жарким солнцем. А папа то лето был в "лагерях" в прикарпатских лесах, вместе со своей редакцией гарнизонной газеты. Лето в тех краях выдалось дождливое и холодное. Отец доставил все семейство в Верховцево вместе с Вовиной коляской. Коляску любимому сыну папа привез из последней командировки в Германию. Она была металлическая блестящая голубого цвета. По дизайну напоминала автомобили представительского класса тех времен. Внушительные обтекаемые формы, упругие рессоры, широкие резиновые шины. Ну, чистый, ЗИЛ. Она была широкая и длинная с закругленными мягкими формами. С откидным верхом из голубого кожзаменителя, который собирался мягкой гармошкой. При желании его можно было отстегнуть. С хромированными блестящими металлическими деталями и заклепками. Мощная, приземистая на мягком плавном ходу. Впереди, на закрытой ее части, ближе к ручке, была расположена такая специальная камера для чистых (а может, грязных?) пеленок, бутылочек с молоком или водой. И, вообще, такая удобная ниша для всякой всячины, которую можно было взять с собой на прогулку. Немцы всегда предусматривали все удобства, даже в детских колясках. Сверху эта камера закрывалась металлической крышкой, закрепленной с одной стороны. Вверху сверкала хромированная ручка. Любимым Вовкиным развлечением было перегнуться, вылезти из коляски по пояс и бабахать этой крышкой что есть силы. При этом он неописуемо радовался и искренне не понимал, почему его восторг не разделяют окружающие. Причем это занятие ему никогда не надоедало. Вот такой беспроблемный, как говорила мама, ребенок. Однажды мы с ним остались одни дома. Он сидел в коляске, громыхал этой крышкой, был жутко доволен. Я занималась какими-то своими девчоночьими делами, время от времени поглядывая на него. Вдруг раздался страшный грохот и дикий Вовкин рев. Ужас, который охватил меня, я помню через столько лет. От усердия он слишком далеко перегнулся, вылез из коляски и вывалился кувырком через голову на пол. Но в довершение всего перевернулась коляска, и накрыла его сверху. Как можно было перевернуть такую устойчивую конструкцию, я не понимаю до сих пор. Это ж, сколько нужно было приложить сил и энергии. Я, конечно, тут же начала реветь от страха. Не помню как, но коляску я перевернула обратно и поставила на колеса. А потом от удивления от всего происшедшего, утихомирился и мой братец. Но обратно в коляску я до прихода мамы его уже не стала водружать. Развлекались мы с ним, сидя на полу. Еще один эпизод из того же времени врезался в мою память. Вовчик спал в своей обычной детской деревянной кроватке. Мама ушла ненадолго, оставив меня на хозяйстве. Баба Лида, как всегда, была в больнице. Уж не знаю почему, но проснулся он раньше, чем рассчитывала мама. И в этот раз проснулся, явно не в духе. Так как обычно, он вел себя тихо и никому особо не докучал. А тут вдруг начал капризничать и хныкать. Я, что бы отвлечь, дала ему его игрушку. Он ее проигнорировал и стал реветь громче. Я принесла другую игрушку. Вовка встал на ноги, держась ладошкой за верхнюю перекладину кроватки, и в промежуток между вертикальными деревянными перегородками выкинул ее на пол. Я повторила попытку с игрушкой. Но он зашвырнул ее снова. При этом рев нарастал, он уже покраснел от нетерпения и бил ладошкой по перекладине. Я долго думала, чем же можно унять этот плач. Ни одна из игрушек его не отвлекала и не интересовала. Он их раскидывал вокруг и злился. Тогда я вспомнила про свою самую любимую и самую красивую немецкую куклу, которую мне привез папа. Она была красавица с розовым фарфоровым личиком. С большими голубыми глазами. С мягкими густыми и длинными черными ресницами. Когда я куклу укладывала спать, она закрывала глаза. А если ее перевернуть на живот и обратно, она говорила: "Мама". Такой куклы не было ни у кого из моих подружек, да и, вообще, ни у кого в Верховцево. Короче, самое дорогое, что у меня было - эта кукла. Ну уж она - то, должна была произвести на него впечатление! Я побежала, взяла куклу. И стала показывать Вовчику как она разговаривает, как закрывает и открывает глазки. Он на некоторое время замолчал и, как мне показалось, проявил большой интерес. Потом протянул к ней ручки. Трогал глазки, закрывал, открывал их руками. Слушал, как она пищит: "Мама". Словом, усыпил мою бдительность. Я думала, что все уже в порядке и моя кукла его отвлекла. Как-то постепенно она перекочевала в его руки, он там что-то лепетал, а я стояла рядом и умилялась. Через несколько секунд он опомнился и со всего маху швырнул ее об пол. Когда пришла мама, рев стоял в квартире неописуемый. Я горько плакала, сидя на полу над разбитой куклой, размазывая по лицу слезы. А Вовка орал, стоя в кровати. Красный и злой. Был еще один эпизод, который я помню через столько лет, ощущая себя виноватой и съеживаюсь каждый раз от ужаса. Вовчик играл на полу, какими-то игрушками, машинками. Возился, ползал туда-сюда. Гудел, изображая звуки клаксона. Дело было вечером. Собрались мы пить чай. На плите стоял большой чайник и маленький заварник. Я взяла с плиты полный заварник, чтоб разлить заварку по чашкам. И двинулась к столу. В это время Вовка резко сменил направление движения очередной машинки, и резво развернувшись на коленях пополз мне под ноги. Я потеряла равновесие, чайничек вывалился у меня из рук и облил Вовчика кипятком. Ужас. Боль, крик, слезы. Больно было Вовке, а плакали мы вместе. Закончилось это к счастью, как-то не очень трагично.
Первоклассница. Мне исполнялось 7 лет и надо было идти в первый класс. Папа был откомандирован на Курильские острова. На Курилах школы могло и не быть. Меня решили на один год оставить у бабушки и определили в верховцевскую среднюю школу 17. Временно. Но нет ничего более постоянного, чем временное. Предполагалось, что потом мы уедем в какой - то большой город, где папа будет работать в редакции серьезной газеты. А я буду учиться в большой солидной школе. Никто и не подозревал, как повернется жизнь. Первого сентября 1955 года в первый класс меня отвела баба Лида. Мама и маленький Вовчик летом уехали с папой на остров Кунашир, что в Тихом океане. В школу мы шли с моей закадычной подружкой Светой Сизенко, только она уже в третий класс. В руках у нас были большущие букеты цветов - георгины, астры, ромашки. Все, что любовно растили и поливали на клумбах во дворе все лето, первого сентября утром срезали, отбирали самые красивые цветы и несли в школу, своим учительницам. Одеты мы были празднично - в новые коричневые форменные платья. У меня всегда это было шерстяное, "более качественное". В сентябре в нем всегда было жарко. Домой прибегала и сдергивала с себя колючую душную форму. На воротники и манжеты пришивались белые кружевные накладные воротнички и манжетки. Периодически, раз или два в неделю, они отпарывались, стирались и снова приметывались. В несвежих, запачканных не ходили. Белые фартуки, белые носочки, белые банты в косах. На худющих ножках туфли с ремешками. Новыми жесткими туфлями обязательно натирала волдыри на пятках. Потом они лопались и так мучаясь, ходила не меньше недели. Еще рантом обязательно цеплялась за всякие камни и кочки. Туфли не гнулись, твердые, отечественные. Пока разносишь, умаешься. В руках - скрипучие жесткие портфели с блестящим тугим замочком посредине. Портфели пахли новым запахом - клея, кожзаменителя. В портфелях - учебники, кое-где со слипшимися, не до конца разрезанными страницами, деревянные узкие пеналы для ручек. Все такое необычное, хотелось брать в руки, открывать, листать и рассматривать снова и снова. Первого сентября утром нас сфотографировали на память. На фото мы радостные и сияющие. Фотокарточку потом отправили родителям на берега Тихого океана.
Школа. Первой моей учительницей была Мария Петровна Акимова. Была она уже немолода, я думаю где-то за 50. Всегда гладко зачесанные седоватые волосы, были собраны в пучок на затылке. Опрятно и неброско одетая. Зимой в неизменной уютной вязаной шерстяной кофточке и светлой блузочке. Белый воротничок на фоне неброского темного платья стал даже нарицательным в определении стиля "сельской учительницы". У нее было спокойное лицо и светлые глаза. Она была доброй и справедливой. Добивалась нашего послушания, находя контакт с самыми большими шалопаями. Ну, а мы девчонки, собирались вокруг нее, как цыплята, ища защиту по любому поводу. Слово учителя не ставилось под сомнение. Оно было закон. Вела она нас три класса. Все три года все предметы преподавала Мария Петровна. Она нас научила читать и писать. В четвертом у нас появились новые учителя. Каждый преподавал свой предмет - русский язык и литературу, украинский язык и литературу, математику, ботанику. Школьные учебники мы получали бесплатно и каждый год новые. Старые оставались у нас. С каждым годом предметов и учителей становилось все больше. Но свою первую учительницу мы, все мои одноклассники, помним и любим до сих пор. Жила Мария Петровна со своей сестрой Ириной Петровной. Они были кажется двойняшки, обе учительницы. Очень похожи между собой. Был у них взрослый сын. Больше мужчин в доме не было. Наверное не вернулись с войны. Не знаю. Тогда мы этим не интересовались. Жили две сестры вместе в "своем" доме за школьным парком. Впоследствии мы часто приходили в гости к Марье Петровне небольшой толпой. Проведать, если она болела. А когда уже подросли и наша первая учительница вышла на пенсию, приходили поздравить ее с праздниками или просто повидаться. Встречали нашу компанию всегда радушно. Мария Петровна доставала из серванта припасенную до времени коробку шоколадных конфет, парадные чашки с блюдцами, сахарницу и сажала нас в большой комнате пить чай. Расспрашивала нас всех и каждого в отдельности о новостях. Рассказывала нам что-нибудь интересное. Мы чувствовали, что нам рады. В то время, когда я училась, единственным подарком для учителей были цветы. Их дарили в знак признания, благодарности. На праздники, в дни рождения, на экзамены. Причем цветы все были выращены у каждого во дворе на своей клумбе. Или на соседской. Для букета учительнице срезали лучшие экземпляры. Профессия учителя ценилась очень высоко. Как и врача. Это были люди долга. Авторитетные, честные, справедливые. И не у кого такой их статус не вызывал сомнений.
Ничего кроме цветов ни на день рождения, ни в праздник дарить было не принято. Однажды своей классной руководительнице в 5 или 6 классе мы купили в подарок какую-то толстую книгу. Уже не помню, что это было. Запомнилось только, что учительница долго не брала подарок, уверяя нас, что он слишком дорогой. Ни о каких хрустальных вазах, коробках конфет, а тем более украшениях речь просто не могла идти. Никому это даже в голову не приходило. Ни школьникам, ни их родителям. После войны это было объяснимо тяжелым материальным положением практически всех. Но и десять лет спустя, принципы и мораль были такими же неоспоримыми, как и еще не устраненная послевоенная нищета. Школа 17 называлась - верховцевская средняя общеобразовательная трудовая политехническая с производственным обучением. Размещалась она в двухэтажном здании довоенной постройки. Позже ей присвоили номер один. К парадному входу вела широкая аллея, посыпанная песком и мелкой ракушкой. С двух сторон росли невысокие подстриженные кустарники акации и высаженные вдоль кирпичного бордюра садовые цветы - желто - горячие чернобривцы, розовые петуньи, бело-сиреневые "анютины глазки", оранжевые лилии. Перед крыльцом была разбита круглая клумба с чернобривцами, шарами сочных красных и белых георгин, крупными садовыми ромашками, желто-фиолетовыми "петушками" и нежными белыми колокольчиками. Парадное каменное широкое крыльцо на четыре ступеньки. Высокие и тяжелые деревянные коричневые двухстворчатые входные двери с тугой пружиной внутри. Вестибюль школы, для нас первоклашек, казался очень большим, просторным с квадратными колоннами посредине.
Первые годы мы учились в классе на первом этаже. Маленькие черные парты с откидным верхом стояли в три ряда. Класс был светлый, благодаря большим и высоким окнам. На подоконниках выставляли горшки с принесенными нами из дому комнатными цветами. На противоположной стороне вдоль всей стены была приколочена длинная деревянная вешалка для нашей верхней одежды. Над черной классной доской висел портрет Ленина и лозунг на красном транспаранте "Учиться, учиться и учиться!" Пол в классах и коридорах был деревянный, крашенный коричневой половой краской. Начало урока оповещали звонком - большим ручным металлическим колоколом с рукоядкой трясла дежурная в этот день сантехничка. Таким же образом звонили на перемену. Сейчас такой большой металличский звонок используют в качестве символического, скорее бутафорского, на торжественных линейках в школе день "Первого звонка" для первоклашек или "Последнего" -для выпускников школы. На переменах в классе открывали форточку и проветривали помещение, а мы бегали по коридору, огибая, стоящие в больших квадратных деревянных кадках кусты комнатной розы. Носились мальчишки, поднимая столбы пыли и сбивая друг друга с ног. Выбегали в школьный двор через черный запасной выход. Туалеты были тогда на улице, в отдельно стоящем чуть поодаль беленом здании. С одной стороны вход для девочек, с другой - для мальчиков. Воды там не было, несколько круглых отверстий в дощатом настиле, даже не отгороженных друг от друга. Перегородка между девчачим и мальчиковым туалетом была высокой, но до верху не доходила. Бегали мы туда и летом, и зимой, когда было холодно. Во дворе была большая спортивная площадка с кольцами для баскетбола, яма с песком для прыжков в длину, стойки для волейбольной сетки, дорожки по периметру площадки для бега и футбольные ворота. В вестибюле, рядом с нашим классом размещался буфет, куда мы мчались на переменах наперегонки. Устраивали давку у прилавка с выпихиванием друг друга из очереди. Это не было настоящей агрессивностью, это была скорей такая игра. Как маленькие щенки, играючи, покусывают друг дружку. Так неуклюже некоторые мальчишки хотели обратить на себя внимание одноклассниц. В буфете всегда продавалось рассыпчатое песочное печенье "курабье", жаренные в жиру большие светло коричневые пирожки с повидлом. Были они дрожжевые и "резиновые" на вкус. Обязательные, знаменитые, одинаковые на вкус на всем пространстве Советского Союза плоские котлеты по 10 копеек. Дома такие котлеты приготовить никто не мог. Видимо, во всех столовых соблюдалась какая-то загадочная пропорция мяса и хлеба в них. Позже в школе было положено молоко. Бесплатно. Только в нашем школьном буфете я ела кругло-квадратные, недлинные сдобные сладкие палочки, посыпанные корицей с сахаром. Корица размокала и палочки становились как будь-то шоколадные, влажные и липкие. Но они были сладкие и мягкие. Мне очень нравились. Никогда больше и нигде такого печенья я не ела. Впоследствии я подозревала, что это были "дамские пальчики" или "утопленники". Они пекутся из дрожжевого теста, которое, замесив, бросают в воду. Там оно "подходит" и всплывает, готовое к выпечке. Взрослой я много раз пыталась испечь нечто подобное, испробовав несколько рецептов, но ни тот вкус, ни ту мягкость повторить мне не удалось. На второй этаж вела широченная каменная лестница из двух пролетов. Широкие деревянные гладкие перила были выкрашены красно-коричневой краской. На втором этаже размещалась учительская и классы старшеклассников.
Свободное копирование
