У всех соседей были огороды - участки, где выращивали картошку, подсолнухи. Огороды были далеко, за поселком. Туда ездили на велосипедах или ходили пешком. У Сизенко был участок, как тогда казалось очень далеко, на окраине. В самом конце улицы на пустыре. Там они высадили вначале саженцы. Фруктовые хрупкие деревца. И постепенно год за годом строили "свой дом", там же был и огород. Спустя несколько лет они переехали в новый "свой" дом, что было событием, праздником. Подсолнухи сажали, чтобы осенью привезти во двор шершавые пахучие круги, плотно утыканные черными с сероватым бархатистым налетом семечками. Их подсушивали, потом выбивали палками. Семечки собирали на большой холст, вздымали руками или лопатой, выдували, отделяли шелуху. Потом везли на мельницу неподалеку. С мельницы возвращалось пахучее золотистое подсолнечное масло в бидонах и макуха. Это прессованные в толстые круги жмых, шелуха, "лушпайки" семечек. Мы жевали, сосали макуху. Не от голода, а просто было вкусно, сладко, с ароматом семечек. Картошки сажали много, чтоб хватило на всю зиму. Еще из части ее делали крахмал, а часть оставляли на посадку на следующую весну. Я участвовала во всех массовых дворовых мероприятиях. Приходило время, выкапывали картошку, привозили в мешках домой. Во дворе стелили холщовые или брезентовые подстилки, высыпали еще сырую в земляных комьях картошку. Каждый свою отдельно. Ее сортировали. Крепкую, ровную, целую, без изъянов высушивали и отправляли в погреб. Подпорченную, резанную или просто мелкую пересортицу откладывали отдельно. Во дворе устанавливали оцинкованные корыта, недалеко от колонки. Отобранную картошку мыли и терли вручную на мелкой терке. Когда Сизенки этим занимались, все их трое дочерей от малой Зои до Нины помогали матери. Волосы туго повязывались светлыми косыночками. Мне одной гулять было скучно да и интересней было тоже тереть эту самую картошку. Я бежала со всех ног домой, брала терку и мчалась помогать. Много ли мы могли натереть? Да и надолго ли хватало терпения? Но дух коллективизма и товарищества воспитывался с "младых ногтей" и не нотациями и нравоучениями, а самой жизнью, бурным участием в жизни двора. Картошку терли, каждый в отдельной миске, потом сваливали в большое серое металлическое оцинкованное корыто. Его называли по-украински - ваганы. Заливалось все большим количеством воды. Вся эта мутная масса, пахнущая водянистой сыростью, отстаивалась. На дне обнаруживался белый, хрустящий на пальцах, остаток. Воду несколько раз сливали в такие же оцинкованные металлические баки, ведра, чтоб не потерять ни грамма драгоценного продукта. Потом мокрый тяжелый белый осадок выкладывался на подстеленные листы бумаги или ткани. Сушился на солнце. И уже сухой, хрустящий, комковатый белый крахмал сыпался на хранение в холщовый чисто выстиранный мешочек. Мы, вернее бабушка не "брала огород". Во-первых, ей абсолютно некогда там было работать, во-вторых, нам не надо было так много картошки, а, в-третьих, бабушка, выросшая в городе, не была приучена - сажать, копать, полоть. Но во дворе у дома, у каждого перед окнами был тоже небольшой огородик. У нас со стороны крыльца было несколько грядок, где бабушка посадила помидоры, "синенькие", то есть, баклажаны. Несколько кустов сладкого болгарского перца и красного горького длинного перчика. Немножко огурцов. Сладкого зеленого горошка и фасоли, скорее для экзотики, чем для урожая. Еще грядочка зеленого лука, петрушки, укропа и морковки. Сажали и немного картошки, но ее съедали "молодой". Выкапывали мелкую розовую. Размером с орех. Чистили в специальной картофелечистке. У бабушки была такая "техника". Это большая синяя кастрюля, туда закладывали вымытую мелкую картошечку, наливали немного воды и закрывали специальной крышкой с вращающейся ручкой сверху. На внутренней стороне кастрюли и крышки было множество резиновых щеток для очистки тонкой молодой картофельной кожицы. Вращали сверху ручку и картошка внутри чистилась. Ее опять мыли от прилипших кусочков шкурки. Она быстро варилась. Сливали воду, посыпали картошку укропом и поливали маслом, сметаной. Только в детстве молодая картошка была такая пахучая сладкая вкусная. Когда появлялась на столе молодая картошка, значит наступило лето. У крыльца были высажены цветы - мощные мясистые стебли кроваво-красных георгин. Сиреневые, розовые, белые астры. Вился горошек, смешно раскрывался, когда надавишь с двух сторон пальцами, львиный зев. Выглядывали из зелени розово-сиреневые анютины глазки. Сладко и многообещающе пахли вечером сиреневые, мелкие, невзрачные на вид ночные фиалки. Бабушка вечерами носила воду из колонки и поливала всю эту буйную разноцветную красоту. Я тут же с темно-красной маленькой металлической лейкой и детским ведерком скользила сандалиями по мокрой земляной жиже.
Наш старый двор. Летом утром проснусь, баба Лида уже на работе. Ставни на окнах закрыты и сквозь них косые тонкие золотые лучики пронзают комнату. Зашлепаю босиком по крашенным коричнево - красным деревянным половицам через комнату - кухню, где за ситцевой ширмой лежала старенькая прабабушка Женя, по длинному узкому коридору ко входной двери. Старенькая прабабушка последние месяцы жизни уже почти не вставала. Она плохо слышала, очень плохо видела. Мама и бабушка ухаживали за ней. В крохотной квадратной прихожей, которая летом и кухня, мама готовит завтрак на примусе. Во дворе почти рядом с крыльцом была сложена небольшая печь с высокой квадратной трубой и конфорками, на которой летом готовили еду. Печь как в сказке про Емелю. Прямо на улице. Выйду на крыльцо. Тепло. Пахнет сладкой акацией, зеленью, летом. Слипшиеся ото сна глаза, протру кулачками и, готова удрать. Мама поймает. Заставит умыться тут же рядом с крыльцом под металлическим рукомойником. Он висел, прикрепленный к деревяшке над табуреткой с тазиком. В рукомойник наливали воду, и поднимая вверх металлический стержень с широким овальным наконечником, набирали в ладони воду порциями. Стержень тарахтел, вода разбрызгивалась во все стороны, но что-то попадало намочить нос и глаза. Я больше гремела рукомойником и баловалась. Поэтому мама старалась сама умыть мне физиономию, пока я гримасничала и корчила рожи. Принудит завтракать. Наденет чистое платье, повяжет бант на мои кудрявые темно - каштановые волосы и выпустит. Строго - настрого приказав - со двора ни ногой. Но я никуда одна и не убегала со двора. Была еще та трусиха! За забором напротив нашего крыльца стояло разбомбленное во время войны здание. Крыша была снесена. Здание высокое, одноэтажное. Из светлого кирпича с выступающим карнизом, на котором когда-то лежала крыша. Ниже карниза уцелел незамысловатый фриз. Это как кайма вверху наружных стен из одинаково повторяющихся выступов кирпича. На фасаде здания выше карниза сиротливо тянулся к небу треугольный, декоративный фронтон над центральным входом. Тоже кирпичный. Наружные стыки стен были оформлены геометрическим рисунком из выступающих кирпичей, повторяющих ритм фриза. Высокие окна, заканчивались вверху полукруглыми арками с орнаментом и зияли выбитыми рамами. Окна начинались от пола и простирались почти до потолка. Кажется, такие окна называются французскими. Такие остатки вычурности на фоне общего развала, нищеты и бараков. Когда-то это было внушительное и красивое здание. Говорят, здесь была школа. После войны она стояла в руинах лет десять. И в качестве заднего плана запечатлена на многих наших детских фотографиях. Внутри - бесформенные груды битого кирпича и черепицы, осколки стекла, разбросанные ржавые железки, мусор из смятых окурков папирос, пустых консервных банок с рваными острыми краями и щепок. Еще оно служило отхожим местом, для случайно забредшего туда подозрительного люда. Кое-где уцелели остатки перегородок. Земля внутри поросла бурьяном. В целом, на нас эти руины наводили ужас. Там периодически слонялись бродяги, местные пацаны постарше играли в войну. Мы, малая детвора, туда не ходили. Было страшно. Это зловещее напоминание о недавней войне было буквально в десяти шагах от нашего крыльца и его нельзя было миновать, идя в больницу. Мы старались пробегать как можно дальше от него. Впоследствии здание восстановили и организовали дом пионеров со многочисленными кружками - музыки, танцев, моделирования, выпиливания лобзиком, вышивки, вязания.
Вдоль дощатого забора, отгораживающего двор от дороги, росли кусты акации. Ее белые цветы мы ели. Они были сладкие, слегка пахли пылью. Потом они превращались в длинные двухстворчатые стручки, Их надо было аккуратно определенным образом расщепить и вычистить. Получались отличные пищалки. Издавали громкий, пронзительный звук. Мы бегали, дули в них и пищали. Еще в мае налетали жуки - хрущи. Мы трясли деревья. Жуки изумрудно - зеленые, толстые, твердые перламутровые падали на землю. Положишь в пустой спичечный коробок - он там жужжит. Почему-то обрывали зеленые абрикосы и ели. Потом болели животы. Не могли дождаться, пока они созреют. Спешили. В конце лета мы объедали ягоды с придорожных маслин. Это высокие деревья с мелкими продолговатыми серо-зелеными серебристыми листиками. Росло их превеликое множество, вдоль почти всех дорог. Маслины к августу из зелено-серых превращались в серо-черные бархатистые мелкие ягоды. Сочные, готовые лопнуть, раздавиться от грубого прикосновения. Росли эти дикие маслины кистями. Запихнешь в рот горсть мягких пыльных ягод. Они сочные, сладкие, вяжущие, терпкие. Лопаются во рту. Шкурка плотная, мякоти мало, косточка почти как сама ягода, поэтому вкус почувствуешь, только если засыплешь в рот жменю. Косточки выплюнешь, терпко во рту, скулы сводит. Но и сладко-вкусно.
Еще во дворе в самом центре росла шелковица. Бывает шелковица белая, она тоже вкусная и не пачкается. Но это была черная. Созревшая она сочная, сладкая. Объедим все ветки снизу, до которых можно достать. Ягоды осыпаются от легкого прикосновения. Вся земля под деревом усыпана растоптанными скользкими продолговатыми чернильными кляксами. Потом заберемся наверх. Вот тут уж благодать. Наешься, испачкаешься с ног до головы. Проглатываешь ягоды вместе с хвостиками. Прямо с дерева. Припыленные, нагретые горячим солнцем они еще слаще и еще вкуснее. Потом так и мотаешься до вечера с руками темно-фиолетового цвета почти по локоть и размазанными губами, черными до ушей. На дерево лазили в одних трусах, без маек и платьев, чтоб не испачкать. Дома и так нагоняй будет. Мама будет оттирать мне ладони пемзой, отмывать запачканную физиономию и причитать. Но не сердито, а так, для порядка. А я буду нетерпеливо крутиться, вырываться, но тоже не серьезно, а играючи. Сейчас шелковицу признали очень полезной ягодой и продают на базаре пол литровыми и литровыми баночками. Недешево. Мы считали это вкусным несерьезным баловством.
Под шелковицей стоял деревянный стол, на двух бревенчатых столбах, вкопанных в землю, с двумя лавками по сторонам. Стол был как раз напротив калитки во двор. Между столом и калиткой - большая круглая клумба с цветами. Двор от дороги отделял невысокий забор из деревянных, заостренных к верху дощечек. Через дорогу - гремела, не утихая круглые сутки, пекарня. За столом днем толклась детвора, а вечером взрослые. За этим же столом собирались на праздники всем двором. Рядом была сложена еще одна летняя печь. Такая, как возле нашего крыльца. Но эта повнушительней. На четыре конфорки с прямоугольной кирпичной трубой. Точь в точь из русских сказок. Вначале, сразу после войны, пока все не обзавелись примусами, кирогазами и электропечками, обеды летом готовили на этой печи. Летом утром выскочишь во двор и до вечера! Днем мама отловит, попытается накормить обедом, но я уже где-то у кого-то нахваталась. Горбушку черного хлеба с солью, натертую чесноком. Горячие от солнца, сладкие помидоры с грядки, пахнущие сочной зеленой ботвой, пощипывающей, как молодая крапива. Рассуешь спелые красные помидоры по карманам, оботрешь ладошкой от пыли и в рот. В августе арбузы до отвалу с белым хлебом, только сладкий липкий сок течет по рукам. Аж захлебываешься от удовольствия, выгрызая сахарную красную мякоть до зеленой корки. Арбузы в конце лета заготавливали впрок. Часть спускали в погреб, часть солили в кадушках на зиму. Целиком. Часть раскладывали в один ряд под кроватью. Эти съедались первыми. Помню, нам привезли арбузы на подводе, запряженной лошадью. Полная подвода. Гора полосатых мячиков.
В конце августа весь двор варил кукурузу. Горячий початок натирали солью. Бабушка научила сверху положить кусочек масла, он таял и растекался вдоль кукурузных полупрозрачных, перламутровых зернышек. И есть вприкуску со свежим огурцом с грядки. Вкуснее ничего не бывает. Изо всех дверей и окон валил дух горячей молочной сахарной кукурузы. И мы, зажав початки в ладошках, гасали во дворе. Летом сушили на солнце фрукты. Фрукты продавали ведрами на базаре. Да и так приносили бабушкины знакомые и приятели из собственных садов. То же ведрами или корзинами. Фруктов было море. И с ними надо было что-то делать. Соковыжималки были еще не в чести. Видимо, эти атрибуты цивилизации до нашей провинции тогда не спешили. В сушку шли отбракованные не очень качественные экземпляры - "падалица". То есть, то, что упало с деревьев на землю. Яблоки резали на кусочки, абрикосы и сливы ломали на дольки. Мелкие груши и вишню сушили целиком. Укладывали на большие фанерные листы, укрытые газетой и выставляли днем на солнце. Часто на крышу приземистого коридора. Лазили туда по прислоненной дробыне - деревянной лестнице. На ночь заносили в дом. Мы периодически подворовывали сушеные абрикосы. Когда они были еще не совсем засушенные, а как бы подвяленные. Кисло-сладкие и очень вкусные. Слегка припыленные и, о, ужас, на них садились мухи! Но никто от этого не умер. Так потихоньку изо дня в день сушка сморщивалась, пылилась и усыхала. В таком сушеном виде она хранилась в белых матерчатых мешочках всю зиму для компотов.
Еще в конце лета все жарили икру из синеньких. Пронзительный обжигающе острый аромат смеси печеных синих, сладкого болгарского перца, сочного лука и кисло-сладких помидоров... Можно было задохнуться. Икру горячую, со сковороды, мазали горой на свежий белый хлеб и, обжигаясь, наедались. А еще вкусно, запивать сладким чаем. Бабушка не успевала её дожарить, а я уже нетерпеливо вилась рядом и канючила, чтоб мне поскорей намазали на хлеб этой вкусноты. И еще надо было ничего не пропустить во дворе. Везде успеть. Мне не разрешали удирать из дома с едой. Будь-то кусок хлеба с маслом или повидлом. Я должна была доесть за столом и потом отправляться гулять. "Весь двор" выбегал с кусками. Я норовила соответствовать. Обезьянничала. Мама ругала.
У нас, как и у всех был погреб. Размещался он в маленьком коридорчике - прихожей, она же и летняя кухня, в полу. Закрывался он дощатой крышкой, крашеной красно-коричневой краской в цвет пола, с металлическим кольцом вместо ручки. Сверху зимой устилался подстилкой. Маскировался. Спускались вниз по приставной деревянной лестнице. Там хранилась картошка, в углу, в небольшом углублении. Стояла кадка с квашеной капустой вперемешку с яблоками под тяжелым гнетом из бесформенного куска серого гранита. C острыми краями и разноцветными точечными вкраплениями. Его клали сверху мокрой от капустного сока дощечки и марлечки, закрывавшей нашинкованную капусту. Рядом еще одна небольшая деревянная бочечка с солеными помидорами. Когда процесс брожения достигал апогея, они становились как буд-то газированные, тонкая алая шкурка готова была лопнуть от рвущихся наружу пузырьков. Маринованные огурчики вперемешку с листьями хрена и стеблями укропа хранились в стеклянных бутылях. На деревянных полочках, вделанных в нишу, стоял морс в бутылках, закрытых оранжевыми резиновыми сосками. Еще в бутылках укупоривали вишни в собственном соку. Капусту складывали рядами. Морковь, бурачки под лестницей присыпали песком.
Соседи рыли погреба и во дворе. Но там подворывали. Их надо было надежно запирать на ночь на всякие хитроумные винтовые замки и сторожить. "Обнести" могли неожиданно и подчистую.
Набегаешься за день, вечером упадешь в траву. Сочную, пахучую, уже прохладную. Ноги гудят. Опрокинешься на спину, когда уже темнеет, все небо в звездах! Только в детстве видела такое объемное, яркое, пронзительно звездное небо. Поваляемся в траве, кто-нибудь понарассказывает страшные истории про красную - красную руку. Пахнет сырой землей и ночными фиалками. Спишь потом "без задних ног"! Я вечно ходила с разбитыми коленями, их мазали зеленкой. Только начнет затягиваться рана, корочка присыхать, опять бегу куда-то со всех ног, спешу - боюсь, не успею. Споткнусь и бухнусь на колени. Выступит кровь сквозь слой пыли и зелено-коричневые, лопнувшие корочки. Слезы, боль, плетусь домой к маме. Размазываю грязь по лицу и горько плачу. Дома помоют, помажут зеленкой, подуют на раны, пожалеют. Тут же наругают и не пустят гулять. Наплакавшись, засну всхлипывая. Меня так ругали за разбитые колени и часто оставляли дома, чтоб хоть ранка затянулась, что я уже боялась не столько собственной боли, сколько того, что опять мама и бабушка будут причитать. Однажды в очередной раз упала, колени разбила, кровь течет. Я присела, натянула короткое платьице ниже колен, чтоб не видно было и так "навпрысядки" заковыляла в дом. Мама с какой-то своей приятельницей болтала, сидя на диване в большой комнате как раз напротив двери. И тут появляюсь я в такой позе. Ниже края платья уже появилась струйка крови. Мне и больно, и страшно. Мама увидела - и смех, и грех! Не ругала, не выдержав, смеялись над моей "изобретательностью" и жалели меня. Еще, помню, меня в детстве бабушка и мама приучили здороваться. По-сельски, практически со всеми взрослыми, которые шли навстречу. Приветствовать надо было обязательно первой, так как я младше, а старших надо уважать! И как только я видела соседа, пусть он только показался на горизонте, я старалась его опередить и уже орала - "Здрасьте!". Во-вторых, здороваться надо было громко и внятно, не опуская глаза в пол и не бормоча себе под нос. И так здоровалась я столько раз на день, сколько встречалась с людьми.
Кот Васька. Двор наш огромный, здесь столько интересных мест. Где-то блукает наш кот Васька, который вечером уходит гулять, прыгнув во двор через форточку. А днем отсыпается в тени. Однажды он поймал мышку, слегка ее придушил и принес в зубах домой в большую комнату. Мы сидели на диване, вдруг Васька приносит мышонка и выкладывает его перед нами на пол. Смотрите, мол, какой я лихой охотник. Хвастаться пришел! Не напрасно, мол, хлеб ем. Мы с мамой визжали наперебой, забираясь с ногами на диван. А бабушка говорила, вот две трусихи - одна взрослая, другая - малая. Васька играл мышкой, подбрасывал ее вверх, ловил, опять укладывал на пол, будоражил ее лапой, опять бросал вверх. Не давал ей удрать, демонстрируя всем своим видом, кто в доме хозяин. Потом, наигравшись и потешив себя куда - то ее утащил, в укромный уголок. Во двор выходил он исключительно через форточку. Такой был пижон. Внешне Васька был самым обыкновенным полосатым серо-коричневым котом с рыжими наглыми глазами. Без всякого намека на изысканную породу. Без излишней сибирской пушистости. Блеклой камышовой окраски. Принесли его в дом совсем маленьким котенком. Так мы с ним играли друг с другом и росли вместе.
Свободное копирование
