Алексеевский равелин - 27

Через день у меня еще явилось новое развлечение: жандармы принесли громадную швабру, и Соколов, указывая на нее ключом, изрек:

— Сам подметать должен, а после унесут.

Первое время я очень усердно мыл пол каждое утро, но после, заметив, что это усиливает сырость, стал лишь подметать его, да и то кое-как.

В этот же день я вступил в сношения с моим единственным соседом Щедриным, сидевшим в No 4 (по другую сторону рядом с моей камерой помещался цейхгауз). Я сам не начинал стучать, не зная ни здешних порядков, ни расположения камер, ни всего прочего, и очень основательно рассуждал, что если у меня есть соседи, то они, наверно, заметят мое появление и сами вызовут меня. Так и случилось.

После обеда, когда я уже начал было дремать на постели, до моего слуха долетели звуки легкого стука на манер барабанной дроби. Сердце мое забилось от волнения. Я быстро вскочил с постели и, остановившись среди камеры, начал прислушиваться.

— "Кто вы, кто вы, кто вы?"  — И опять дробь. Теперь было ясно, что это спрашивает сосед No 4.

Я подошел к стене и ответил:

— "Поливанов. А вы?"

— "Щедрин. Здравствуйте!"

Мы с ним несколько раз встречались на воле, и у нас было очень много общих знакомых, о которых он сейчас же стал спрашивать. Я сперва начал было с ним конспирировать, не доверяя тому, что он действительно то лицо, за которое себя выдает: ведь через стену и шпион может так назваться, тем более что я читал приговор Щедрина, знал о его путешествии в Сибирь, слыхал и кое-что в газетах читал о его иркутской истории, о новом суде, новом смертном приговоре, новом помиловании и был уверен в том, что он находится на Каре {Николай Павлович Щедрин, присужденный в 81 г. в Киеве по делу Южно-Русского рабочего союза к повешению, а затем помилованный, был отправлен в Сибирь. Сидя в иркутском остроге, он дал пощечину полковнику Соловьеву (чиновнику особых поручений при иркутском генерал-губернаторе, который велел посадить в карцер за разговор с товарищами через окно двух дам  Ковальскую и Богомолец, осужденных по одному с ним процессу). Его снова приговорили к смертной казни, только на этот раз через расстреляние; но генерал-губернатор помиловал его, заменив казнь прикованием к тачке и увеличением срока пребывания в разряде испытуемых. После этого он был отправлен на Кару.}. Но скоро из его вопросов я убедился в неосновательности моих подозрений и спросил его, каким же образом он очутился здесь в равелине.

Он рассказал в нескольких словах карийскую историю {Т. е. неудачный побег с Кары в мае 82 года 8-ми человек, которые все были пойманы, из них Мышкин и Хрущев уже во Владивостоке, куда они добрались благополучно. Юрковский и трое его товарищей были взяты казаками в тайге на берегу Аргуни, а Крыжановский и Минаков, которых он считал виновниками неудачи, пробродив ночь по кустам и пустырям в окрестностях Кары, утром сами пришли к смотрителю, понимая безнадежность своего положения.

Они так неосторожно спустились с крыши, что их заметил часовой, сначала окликнувший их, а потом сделавший выстрел, который всех поднял на ноги. Побеги производились таким образом: ежедневно 2 человека прятались в подполье здания мастерских, которое находилось за тюремной оградой, и ночью спускались с крыши и уходили. На их постели клали чучела, прикрывая их одеялами; при вечерней поверке казаки, находившиеся на карауле, видя пару сапог, торчащих из-под одеяла, ничего не подозревали вплоть до неудачного побега последней пары.

Начальство, взбешенное побегом, отобрало собственные вещи и книги заключенных. Все это было продано с аукциона, а деньги употреблены на покрытие расходов по поимке. За каждого из бежавших было назначено 500 р. вознаграждения, и целые деревни, от мала до велика, бросивши хозяйство и полевые работы, уходили в тайгу на ловлю беглецов. Через несколько дней ночью начальство ворвалось к заключенным чуть не с целой сотней казаков. Их всех перевязали, причем сопротивлявшихся били прикладами. 20 человек отобрали и перевели в другую тюрьму, где раньше были одни уголовные, а 8, по распоряжению из Петербурга, привезли в сентябре в Петропавловку.}  и перечислил остальных, привезенных с ним (Попов, Волошенко, Орлов, оба после, в 83 году, увезены из Трубецкого опять в Сибирь, Буцинский умер в Шлиссельбурге в июле 1891 г., Кобылянский умер в Шлиссельбурге в январе 1886 г., Геллис умер в Шлиссельбурге в феврале 1886 г.) в Петербург, где его, Попова и Игната Иванова посадили в равелин, а остальных  в Трубецкой бастион.

"Как я рад, сказал он в заключение, что вы теперь тут, а то до сих пор я чувствовал себя как в могиле. А знаете ли, нас держали в кандалах. Меня же, кроме того, прикованным к тачке и только недавно расковали и стали водить на прогулку. Ну а как вы себя чувствуете?"

Я ответил, как всегда в таких обстоятельствах, то есть что чувствую себя хорошо. Но, прибавил я, чувствовал бы себя еще лучше, если бы был в другом месте.

"Я думаю, утешил меня Щедрин, больше года нас здесь не продержат, а переведут в централку. Там гораздо лучше".

"Ну, подумал я, вспоминая все, что я слыхал о варварствах, совершаемых там, хороши же должны быть здешние порядки, если централка кажется ему чуть ли не землей обетованной, куда нас переведут  легко сказать!  через год".

"А каков смотритель?"  спросил я Щедрина под влиянием этих мыслей.

"Скот", был короткий ответ.

Затем, поговорив несколько о моем деле, о котором Щедрин ничего не знал, мы разошлись, услыхав, как скрипнула дверь, ведущая из подворотни в наш коридор. Через минуту послышались легкие шаги крадущегося унтера, поднялась заслонка, и в стеклышке показался зрачок недреманного ока, которое, узрев все в надлежащем порядке, немедленно же скрылось.