Вообще нужно сказать, что, несмотря на все строгости порядков и мелочную бдительность наших стражей, стучать в равелине было гораздо удобнее, чем в Трубецком, не говоря уже о нашем Шлиссельбурге. Дело в том, что в равелине нельзя было стучать через камеру, ибо полы были деревянные и звук, следовательно, не мог распространяться, а стучать в наружную стену было уже слишком громко, так что приходилось ограничиваться беседой со своими ближайшими соседями, сидевшими рядом. А такой тихий стук был совершенно не слышен часовому, расхаживавшему посредине коридора, к дверям же часовые подходить не имели права. Затем шаги Матвея Ефимыча, носившего постоянно щегольские сапоги со скрипом, да еще вдобавок со шпорами, были при самом незначительном внимании легко различимы, и ему, кажется, никогда не удавалось поймать стучащих. Унтеров было всего четверо, и они, как я уже говорил, дежурили попарно через сутки. А так как при раздаче пищи обязательно присутствовали оба, то в это время стучать можно было совершенно спокойно, и два раза в день мы имели для разговора 10-15 минут, в течение которых были гарантированы от опасности быть уличенными в этом преступном деянии. Кроме того, унтерам было много работы: всякое лицо доктор, сам Соколов, истопник с его салазками дров, хлебодар со своей двухколесной ручной тележкой, словом всякий, без исключения, от ворот равелина до ворот крепости, и наоборот, шел непременно в сопровождении разводящего унтер-офицера из жандармского караула и одного из надзирателей, так что с одними этими хождениями им было много хлопот и они отнимали много времени.
После, когда я сидел в No 3, мне были хорошо видны через вентилятор ворота крепости, дорога, ведущая к нашему заповедному уголку, мост, переброшенный через проливчик, отделяющий наш остров от крепости, и я заметил, что этой свите частенько приходилось ждать у крепостных ворот минут 10, а то и более, особенно по утрам, когда Соколов являлся с рапортом к коменданту.
Я слыхал еще на воле, что с давних пор высшая власть, желая держать заключенных в Алексеевском равелине в полном изолировании от внешнего мира, ставила и служащих в нем тюремщиков в такое положение, которое во многих отношениях походило на положение арестантов. Например, смотритель не имел права отлучаться из равелина не только куда-нибудь в город, чем пользовался в течение трех дней в году смотритель Трубецкого бастиона, но даже и в самой крепости, и для сношений его с внешним миром служила особая комната в крепостной стене (вход в нее находился под воротами, выходящими на дорогу в равелин, и, когда нас уводили оттуда, я заметил и дверь этого входа). Далее этой комнаты он не имел права идти, и все лица, имеющие надобность или право видеть смотрителя, начиная от коменданта и кончая его собственной супругой, приходят на свидание к нему в это помещение. На прогулке обязательно присутствовал один из надзирателей, а другой вместе с Соколовым водил и уводил заключенных.
Вообще забот и беготни им было много, и так как они дежурили подряд 24 часа, то нужно было время, чтобы пообедать, напиться чаю, соснуть наконец, и они не могли так безотлучно торчать у наших дверей, как это делают шлиссельбургские аргусы. Да и когда они подходили к двери, почти всегда отлично было слышно, потому что валенок они не носили, а как ни старайся ступать осторожно, все же привычное ухо уловит скрип или стук сапог. Сами унтера это, видимо, сознавали и иногда прибегали к ребяческой уловке, бывшей, по крайней мере относительно меня, вполне безуспешной. Она заключалась в том, что унтер шел по коридору громкими и быстрыми шагами, желая, чтоб его сочли за ламповщика или истопника, и вдруг неожиданно бросался к какой-нибудь двери. Все это проделывалось так неуклюже и так несуразно, что я сразу же заметил, в чем тут дело, и всегда вовремя успевал отскочить от стены.
Отвести душу в разговоре со своим товарищем по заключению, человеком близким тебе по складу понятий, по своему прошлому, по своим надеждам на будущее, конечно, доставляет большую отраду. Но на меня первый же разговор с Щедриным произвел удручающее впечатление. И чем больше мы с ним беседовали, тем мрачнее и мрачнее становилось на сердце.
Тяжелые вести о погромах, неудачах, разбитых надеждах, бесплодно погибших силах, которые так мучительно было слышать на воле, преследовали меня и в тюремных стенах. Все, что мне рассказывал Щедрин, было очень печально. Неудачные побеги, массовые аресты в Сибири, провал всего Сибирского пути, начиная от Перми и вплоть до Иркутска {Арестовано было тогда от Перми до Иркутска около 40 человек; меж ними учитель иркутской женской гимназии Неустроев, давший пощечину ген.-губ. Анучину, который посетил его в остроге и стал грубо упрекать в том, что он, учившийся на средства правительства, Неустроев был стипендиатом изменил ему и пошел против его. Неустроев был за это предан военному суду и расстрелян. Эти подробности я узнал впоследствии от Мышкина.}, слухи о продолжающихся арестах по всей России, слухи о малодушии и предательстве многих арестованных, словом, чуть не каждый день я узнавал от него какую-нибудь прискорбную новость, да и сам я мог сообщить ему мало отрадного {Погромы в Москве, Киеве и Одессе (январь май) и, наконец, аресты в Петербурге (в июне) динамитной мастерской с готовыми бомбами для предполагавшегося покушения на Александра III, которое было организовано Грачевским и другими, тут и погибшими. Эти погромы должны были надолго привести в расстройство "Народную волю", и без того понесшую невознаградимые потери в первой половине 1881 г. Месяца за четыре до моего ареста я узнал истинное, а не показное, официальное положение дел, и, правду сказать, не рад я был тому, что узнал: это разбило те иллюзии, которые я питал раньше, главным образом под влиянием Грачевского, безукоризненно чистого и честного человека, но который, будучи фанатиком, был совершенно неспособен смотреть на жизнь трезво и критически относиться к людям и фактам. Он часто принимал за реальное то, что ему страстно хотелось видеть, но что действительно существовало только на бумаге или находилось в первоначальной стадии развития. Московские аресты были так странны, что многие стали объяснять их предательством, указывая даже иногда на человека, игравшего крупную роль в революционном движении и входившего в состав центральной организации, как на виновника некоторых из этих арестов. А в Петербурге Судейкину удалось ввести деморализацию в студенческую среду, из которой вышло немало шпионов и агентов-провокаторов. Шпионов же из рабочих было и раньше хоть отбавляй.}, стараясь на его расспросы отвечать более теоретическими соображениями о широком распространении революционных идей в русской интеллигенции, вследствие чего там всегда можно найти необходимый контингент для ведения террористической борьбы, результатом которой будет дезорганизация правительства, признание им невозможности идти против духа времени, против назревшей в обществе потребности в политической свободе, а это, в связи с финансовым расстройством и экономической неурядицей, заставит царя дать конституцию. Но это еще самый скромный результат: партия может снова возродиться, накопить новый запас сил, направиться к цели более твердыми шагами и более определенным путем {Опираясь на офицерскую организацию, дела которой при мне шли очень хорошо и которая... в общем осталась невредимой.} совершить государственный переворот, захватить власть в свои руки... И я начинал даже излагать свою программу действий временного правительства, к чему Щедрин относился весьма скептически и положительно высказывал, что не питает никакого доверия к партии и не считает возможным осуществить революционным путем даже самых умеренных вещей, а верит лишь в давление общественного мнения, как русского, так и европейского, которое действительно может принудить правительство дать конституцию. А о перевороте и думать нечего.
Мы с ним спорили по целым часам и расходились при шорохе жандармских шагов, не только не убедив друг друга в чем бы то ни было, но даже не успев высказать и четвертой доли того, что хотелось. Мне впервые приходилось вести подобные споры стуком, и понятно, что невозможность высказаться вполне меня очень досадовала, и немало я перепортил крови, пока освоился с этим способом обмена мыслей и привык спокойнее относиться к его неудобствам.
Свободное копирование
