* * *
Уговоры Сахарова о женитьбе на Софии Андреевне Толстой были успешными. Вскоре после их знакомства состоялась женитьба. Есенин на свадебном пиру еле стоял на ногах. Очнувшись утром в новой квартире и оглядев роскошь обстановки, поэт понял, что допустил непростительную ошибку. Новая жена, несмотря на то, что ее дедушка был гениальным писателем, не пробудила в сердце мужа не только любви, но даже простой человеческой симпатии. Вскоре после женитьбы он написал стихотворение, что нельзя повенчать алую розу с черной жабой. Он не знал, о чем говорить с женой. Чтобы заглушить угрызения совести за содеянное, он стал все чаще прибегать к алкоголю. Это не предвещало ничего доброго. Поэт заболел белой горячкой и был отвезен в психиатрическую лечебницу профессора Ганушкина. Софья Андреевна ежедневно навещала мужа. После нее приходила Зельда Гейман, давнишний друг поэта. Ей он сообщал: — Только что ушла она. На этом стуле просидела два часа, но я не сказал ей ни слова.
Новая жена возвращалась домой с заплаканными глазами, спрашивая себя:
— За что он так ненавидит меня?
* * *
Лечебница стала томить поэта. На третьей неделе лечебного курса он попросил жену — принести ему денег. Получив деньги, он задумал бежать из лечебницы. Чтобы задобрить главную сестру, он переписал ей на память стихотворение. Сестра выдала ему одежду и обувь, хранившиеся в кладовой. Бежать он решил в сумерки до вечернего обхода палат. Приподняв воротник демисезонного пальто, надвинул на лоб шляпу. Вышел на цыпочках, двором почти бежал. На улице шагов не замедлял. Навстречу текли людские потоки, слышались шутки, смех. Огни и красивые товары в витринах радовали жизнью — какой это был контраст с санаторной мертвечиной. На площади подошел к стоянке такси. Крикнул шоферу первой машины:
— На Октябрьский вокзал!
Сел не рядом с водителем, а сзади. Шляпа оставалась надвинутой на лоб: ведь его многие знают по портретам в журналах. Билет на ночную «Стрелу» достал сразу. До отправления поезда скучал целый час. Поужинать в ресторане боялся: там могли бы сразу узнать. Ведь в лечебнице вероятно уже спохватились: «Где Есенин?» Может быть уже извещены все отделения милиции и органы железнодорожной разведки? Лучше потерпеть, поголодать. Возле вокзала было много продуктовых киосков, где продавались булки и колбаса. Может быть сходить и купить? Но и там можно влипнуть в неприятность.
Объявили о посадке — слава Богу! Но в эту минуту спохватился, что едет в Ленинград уж слишком налегке: нет даже смены белья. Придется все купить по прибытии. Место в вагоне 3-го класса было на второй полке. Это лучше, чем на первой: можно сразу лечь, отвернувшись к стене. В вагоне тепло. Пальто можно положить в изголовье. Хотя у проводника вероятно имеются подушки? Ведь это же стрела, а не простой поезд. Через несколько минут получил подушку. Деньги положил во внутренний карман пиджака. Хотел укрыться своим пальто, но проводник принес одеяло: вот что значит НЭП — все для человека, как в Америке.
В вагон-ресторан идти не решился. Попросить проводника принести что-нибудь оттуда — не догадался. От голода сосало под ложечкой. Пытался заснуть, а сон улетел, как птица. Чем ее приманить? Какие силки расставить? Вспоминал своего деда: тот, бывало, засыпал в тот момент, когда прикасался головой к подушке и сразу начинал храпеть. Внук лежал рядом, толкая старика в бок:
— Дедушка, не храпи, страшно!
Дед просыпался на несколько секунд и опять крепко засыпал. Почему? Потому что весь день трудился, а на совести у человека не было никаких пятен.
— Я не могу заснуть потому, что совесть моя нечиста, потому что жизнь моя безалаберна, потому что поведение мое недостойно поэта. Надо все начать заново, иначе не стоит жить.
К утру все же задремал. Поезд приближался к Ленинграду. Проводник стал будить спящих. Поэт открыл глаза. Как видно, день начинался мраком и сплошными тучами. Оттого, что ничего не ел и почти не спал, чувствовал себя скверно. Ничто было не мило. Выйдя с вокзала, взял такси и поехал к другу Устинову. Но тот был в отъезде. Пошел к другому, к третьему, к четвертому.
По роковому стечению обстоятельств, никого не застал дома. Измученный, голодный, ослабевший, отчаявшийся, все еще боящийся погони, вспомнил о Николае Клюеве, который когда-то познакомил его с литературными кругами Петербурга и дал совет, как попасть в салоны Мережковского и Вячеслава Иванова. Постучал к нему в дверь. Она была закрыта на цепочку и на ключ. Клюев повернул ключ налево. Цепочка мешала двери открыться пошире. В щель выглянул хозяин квартиры с длинной бородой и пышными усами, сделал вид, будто не узнал Есенина.
— Кто в такую рань?
— Коля, сначала впусти.
— Сережа? По какому делу?
— Приюти... покорми... напои... мне очень плохо., я еле стою на ногах... Я убежал из лечебницы... Боюсь погони...
Клюев замахал руками, заметался по комнате, с двух сторон уставленной иконами и устланной редкостными покрывалами.
— Прости, Сереженька, не могу... Ты знаешь, как я тебя люблю, но принять не могу.
Он говорил на «О», как говорят северяне, притворно улыбался, но дверь держал на цепочке.
— Почему не можешь?
— Потому что у тебя за плечами стоит смерть. Если помрешь, власти обвинят меня, скажут, что я сжил тебя со света, как лиходей, дал отравы. Сними хорошую гостиницу, отдохни там, а завтра приходи, потолкуем, вспомним старину. Вспомнить нам с тобой есть о чем.
— Прощайте Николай Алексеич.
— С каких это пор ты стал обращаться ко мне на вы и так официально «Алексеич». До последнего времени я был для тебя Колей.
— Был, да сплыл... вот с этой минуты... Мне открылась ваша сущность... Вы сами знаете, кто вы... А я скажу о вас только два слова: «Вы страшный человек, вы — притворщик, вы — лицемер, ваш талант не искупает всей вашей мерзости!.."
— Ну, Сергей Александрович, это уж слишком... Я о вас тоже знаю кое-что...
Есенин ушел. Куда направиться? В чем найти успокоение от разочарования в друзьях, в жизни, в обществе? Успокоение может быть только в смерти.
Человек катился в пропасть, в бездну и в эти минуты не нашлось друга, который бы взял за руку, прижал к груди, поцеловал, успокоил. Тот, на кого надеялся, безжалостно оттолкнул в последнюю роковую минуту. Вся жизнь предстала, как дремучий лес, наполненный хищниками... Воют волки, шипят ядовитые змеи, на деревьях притаились дикие кошки и выбирают мгновение, чтобы прыгнуть на человека и растерзать его... А может быть это безводная пустыня, где можно умереть от жажды и от укусов скорпиона? Или это океан с его беспредельностью, бурями и кровожадными акулами? Можно ли спастись в этой пучине на жалком обломке корабля? Все страшно. Нигде и ни в чем нет выхода. Смерть, ты более человечна, чем люди! Приюти меня, дай мне забыться и заснуть вечным сном...
Шел, покачиваясь. Увидел вывеску «Англетер». Гостиница. Вот и хорошо. Снял номер, уплатил вперед за день. Вошел. Показалось — неуютно. Разделся. Достал из кармана блокнот. Стал искать карандаш — не нашел, вероятно потерял в поезде, когда лежал в пиджаке на второй полке. На столе увидел чернильницу — стеклянную, круглую, с медной крышкой. Чернила в ней давно высохли. Рядом лежала ручка с пером «86» — заржавленная, коричневая от старости. Перочинный нож с перламутровой ручкой не был потерян. Сжав левый кулак, чиркнул ножом по вздувшимся венам. Потекла кровь. Макая в нее перо, писал слово за словом:
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки и слова, —
Не грусти и не печаль бровей:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Кто скажет, что переживал поэт, отвязывая ремень от заграничного чемодана и приспосабливая его к трубе парового отопления? Сознавал ли он свой грех, надевая на шею петлю? Это произошло 28 декабря, 1925 года.
Свободное копирование
