* * *
Изредка Есенин навещал свое родное село Константиново, расположенное на берегу Оки, в двадцати километрах от Рязани. Широкая пойма реки, делающей в этом месте крутую излучину, простор лугов, голубые озера, темнеющий в отдалении бор, стога сена, напоминающие древние кочевья — вся эта красота заставляла поэта подолгу простаивать на берегу. До утра звучали песни на сельской улице, далеко разносясь по окрестностям.
Ой, ты Русь моя, родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу, —
мог без конца повторять поэт свои строки. Но все реже и реже выпускал его город из своих липких щупальцев на родное приволье, отравляя ядом алкоголя, славы, сплетен, интриг и зависти. И если поэту удавалось вырваться из этого удушья, то у него и в деревне появлялось нездоровое желание — показать свою удаль.
Весной 1925 года поэт приехал в Константиново с Галей Бениславской и Василием Наседкиным. У родителей Есенина незадолго до этого был построен на средства сына новый деревянный дом против старинной церкви. В садике за двором была слегка покосившаяся баня, которую любил поэт: в ней он написал много стихотворений и поэму: «Анна Онегина».
Никогда в прежнее время по приезде Есенина в родное село в доме родителей не собиралось столько друзей детства, как в этот раз. Каждый день приходили то Петр, то Иван, то Тимофей, то Ермолай.
— Сережа, здорово, — застенчиво произносили они, протягивали руку сверстнику — теперь известному поэту.
— Здорово, Ермоша.
Обнимались крепко. Целовались горячо.
— Помнишь, Сережа, рыбалку на Кривуше? Вытянули мы с тобой бредень, а там полным-полно карасей?
— Как же можно это забыть?
— А ночное? А печеную картошку? — спрашивал Тимофей.
По случаю радостных встреч с деревенскими ровесниками на стол, в окружении всяких закусок, ставилась четверть водки. А как только по вечерней заре разливалась хоровая песня друзей, к дому Есениных бежали поглазеть из соседних селений — Федякина и Кузьминского.
— Отец, доставай еще четверть! Надо всех угостить!
— просил тароватый сын.
— Сколько денег у человека, — удивлялись мужики и бабы, толпившиеся возле окон, — неужто за стишки платят такую уймищу?
На следующий день повторялось то же самое. На третий, на четвертый — снова попойки. Галя пыталась урезонить своего друга:
— Пожалей себя и других.
— Ты не понимаешь, как дороги для меня эти люди. Благодаря им я стал поэтом! — укорял свою подругу поэт. Но когда человек пьет изо дня в день, то кто бы он ни был по своему положению, начинает утомлять родителей, жену, сестер, всех трезвых родственников и приятелей. Галя понимала Есенина и все же тяготилась бесконечным пиром.
— Мне кажется, тебя еще ни одна женщина не держала под башмаком. Не попадешь ты под башмак и этой польки, — ехидничал Наседкин.
— Я? Под башмак? Никогда! Едем в Москву! Галька, собирайся!
— Мне и тут хорошо.
— Ах, так? Ну, и черт с тобой!
Вместе с Наседкиным Есенин уехал из Константинова, оставив там сестер и Галю Бениславскую. В поезде Наседкин убедил друга — порвать с полькой. Имея отдельный ключ, по приезде в Москву, поэт забрал свои чемоданы из комнаты Гали и временно переселился к Наседкину, который жил в скверном однооконном номере гостиницы Романова на углу Малой Бронной и Тверского бульвара. Окно длинной комнаты в первом этаже выходило во двор — как раз на гостиничную свалку, смердевшую днем и ночью. В комнату никогда не заглядывало солнце, и даже короткое пребывание в ней наводило на человека тоску. Меблировка была убогой: стол, три стула и диван с выскочившими пружинами. Вот этот-то диван и был предоставлен поэту, привыкшему к удобствам у Гали.
Наседкин, располагавшийся ночью на полу, был уверен, что Есенину ничего не стоит получить ордер из Моссовета на хорошую комнату и даже квартиру. Но шли дни за днями, а Моссовет ничего Есенину не давал. Приходя в темный, смрадный номер Наседкина, Есенин чувствовал себя крайне смущенным, как чувствует себя каждый совестливый человек, которого приютили на один день, а он живет уже вторую неделю. Есенина мучило раскаяние за бегство из Галиной комнаты. Он узнал, что она уже вернулась из Константинова и ничего не предпринимает, чтобы объясниться с беглецом.
Тогда он пошел к ней сам. У него были хорошие намерения. Припомнив далекое и недавнее прошлое, он пришел к выводу, что из всех женщин, которых он знал, Галя была самой чуткой, внимательной и бескорыстной.
— Без нее мне гибель, — думал он, — попрошу прощения и отныне не буду прислушиваться к нашептыванию друзей.
Он пришел к Гале трезвым. Постучался в дверь.
— Войдите.
Открыв дверь, остановился у порога. Она не подошла к нему. Только вся вспыхнула. Так они стояли молча несколько минут.
— Прости! — прошептал поэт.
— Вон! — крикнула она, указывая на дверь.
Как ужаленный, он бросился прочь. Она слышала, как стучали его шаги на лестнице. Он бежал, задыхаясь от обиды: еще никто за всю жизнь не уязвлял его гордости так, как уязвила она.
Только несколько мгновений чувствовала себя Бениславская удовлетворенной. Туман мстительного чувства рассеялся очень быстро, и сердцем овладело раскаяние.
— Что я наделала? — закричала она, бросаясь в погоню.
— Сергей... Сережа... Сереженька, вернись! — кричала она, сбегая по лестнице с восьмого этажа. Эхо ее голоса гудело в лифтовом пролете. Любопытные жильцы дома выходили в коридоры и удивленно спрашивали:
— Что это за вопли?
Она выбежала во двор, потом на улицу, но поэт как-будто канул в воду. Потрясенная, с истерзанной душой, она вернулась в свою комнату.
Ни одна из сторон после этого не предпринимала попыток к примирению. Вернувшись в комнату Наседкина, похожую на могилу, Есенин попросил водки. А тут, кстати, пришел собутыльник поэта Сахаров, тучный блондин с заплывшими глазами, бывший когда-то хозяином издательства, а теперь вращавшийся в литературных сферах с надеждой на бесплатную выпивку. Он был в большой дружбе с поэтом. Есенин посвятил Сахарову большое стихотворение: «Русь Советская».
— Мне крикнуть «вон», — стучал пьяный Есенин кулаком по столу, — ну погоди же!
Свободное копирование
