Цветок неповторимый (о Сергее Есенине) - 7

* * *

Казалось, что любовь к Есенину свила прочное гнездо в каждом студенческом сердце. О нем говорили, его стихи читали, придумывались мелодии на его слова. Но одно событие, ровно через две недели после вечера в Литературном Институте, как ураганом развеяло многие гнезда, и вместо любви переполнило души жгучей ненавистью, мраком безрассудства, торгашеской бесцеремонностью, извозчичьей грубостью и жестокостью, свойственной лишь палачам.

В кафе «Стойло Пегаса» завсегдатаями были нэпманы, среди которых было не мало евреев. Однажды, сильно подвыпив, нэпманы затеяли спор на тему, какая нация дала миру больше знаменитостей — русская или еврейская? В кафе в это время сидели за столиком — Клычков, Орешин и Есенин. Спор превратился в перепалку, словесный огонь — в костер. И нэпманы, и поэты были под сильным градусом. В разгаре словесной схватки кто-то кого-то задел. Тому показалось, что его толкнули с умыслом, и не замедлил ответить озлобленным толчком. И тогда началась потасовка, закончившаяся кровопролитием из носов с той и другой стороны. Была вызвана милиция. Скандалистов арестовали. Нэпманов увезли в одно отделение милиции, поэтов — в другое, вероятно, во избежание новых столкновений.

Поэты очутились в неуютной комнате с решетками на окнах. Дверь за ними закрыли на замок. Обиженные стали стучать и кричать. Явился строгий начальник районной милиции.

— Что вам угодно?

— Мы хотим разговаривать по телефону с Кремлем.

— С кем именно?

— С Демьяном Бедным.

— Он вероятно в постели.

— Разбудим!

— Могу выпустить из камеры одного.

— Сережа, иди ты, — сказали Клычков и Орешин.

Начальник вышел из арестантской вместе с Есениным.

Час был довольно поздний. На вызов в Кремле долго никто не подходил.

Наконец в трубке послышался басовито-хриплый вопрос недовольным тоном:

— Кому я понадобился в такое позднее время?

— Поэтам.

— А именно?

— Есенину, Клычкову, Орешину.

— Что вам угодно?

— Освобождение.

— Откуда вы говорите?

— Из районного отделения милиции.

— За что вас препроводили туда?

— За скандал с нэпманами.

— И только?

— Малость за кровопускание, которое было взаимным. У меня из носа до сих пор течет кровь.

— В таких скандальных историях я предпочитаю не принимать никакого участия. Желаю покойной ночи кровопускателям на койках районной милиции.

— Эх, вы Ефим Лакеевич!

Но Демьян Бедный уже не слышал этих слов. Поэтов продержали под замком всю ночь. Утром их освободили благодаря хлопотам Гали Бениславской, с авторитетом которой считались все следственные органы, как с первоклассной стенографисткой.

А в тот же день вечером в Литературном Институте был объявлен экстренный митинг по случаю «антисемитского буйства группы поэтов», как гласила тема митинга. Главная аудитория была переполнена. Все лекции были отменены, как будто решалось дело огромной государственной важности. Руководил митингом тот же Борис Фридман, который так торжественно объявлял Сергея Есенина две недели тому назад.

— Мы должны обсудить поведение поэтов в «Стойле Пегаса» и вынести резолюцию, оправдывающую или осуждающую наших старших собратьев по перу.

Тон голоса у Фридмана был спокойным. Все знали, что он очень любит Есенина, но руководить митингом в такой момент ему, вероятно, поручила комсомольская организация. Валерий Брюсов, скрестив руки на груди, в черном, плотно облегающем его фигуру, длинном пиджаке, стоял слева от эстрады. Ему предлагали сесть или занять место на эстраде, но он, поблагодарив, сказал:

— Так мне лучше.

Он был очень похож на портрет, который имелся у каждого студента. Портрет был сделан Врубелем еще в дореволюционные годы. Но изменений в облике почти не произошло: та же самая прическа ежиком, те же скулы, тот же плотно застегнутый пиджак, те же скрещенные на груди руки. Как видно, это была привычная, любимая поза поэта. Он стоял, как изваяние, пристально оглядывая своих питомцев, для которых был создан этот Институт.

Борис Фридман предложил записаться всем, кто желает принять участие в прениях по щекотливому вопросу. Поднялся лес рук.

—- Подавайте записки, выступления будут в порядке очереди.

Первому оратору на вид было лет восемнадцать. Он был белокур и голубоглаз.

— Товарищи, в какое время мы живем? Во времена бандитизма и безнаказанности или в эпоху свободы, охраняемой законами человеколюбия? Если мы не будем надевать намордников на оскаленные пасти двуногих псов, скоро будет нельзя заходить ни в одно кафе. Как надо квалифицировать выходку оголтелых поэтов, которые считают, что им все позволено? Я думаю, что все вы вместе со мною назовете это хулиганство махровым антисемитизмом! Я требую строжайших санкций над распоясавшимися головорезами!

Во время речи он воинственно жестикулировал, стоя на том самом месте, где две недели тому назад стоял Сергей Есенин. Тогда студент был в восторге от его стихов. Теперь он требовал расправы над поэтом. Ему аплодировали, но аплодирующих было меньше половины. Те, которые не аплодировали, были подавлены.

Ни один мускул не дрогнул на лице Валерия Брюсова: он был похож на статую из бронзы — никакой мимики, никаких жестов!

— Какое самообладание, — думали многие, бросая взгляды на создателя Института.

Речь первого оратора была факелом, который зажег легко воспламеняющийся материал: начался пожар, огонь легко перекидывался из сердца в сердце. Пожарной команды не было, тушить было некому, стихия искренней или деланной ненависти бушевала с каждой минутой все яростнее и беспощаднее, не оставляя камня на камне из тех ценностей, которые переполняли каждую душу две недели тому назад.

Всем бросалось в глаза, что громили поэта не евреи, а исключительно русские — члены партийной организации и комсомольцы.

Речи остальных ораторов были похожи одна на другую, как горошины в кульке, как стебли бурьяна на пустыре. Отличались они только длительностью. Одни во время словоизвержения краснели, другие потели, третьи, жестикулируя, метались по эстраде, как сумасшедшие, четвертые не спускали глаза с Валерия Брюсова, как бы льстя ему своим полемическим задором: «Ты, мол, партиец, коммунист, а коммунисты не должны спускать людям таких безобразий, от кого бы они ни исходили. Видишь, как бдительны твои студенты? Для нас не существует ни родства, ни приятельства, когда дело касается принципиальной честности».

После одиннадцати ораторов слово попросила еврейка Зельда Гейман, бывшая когда-то женой Вениамина Левина, эмигрировавшего в Америку. Она хотела говорить с места, но многие закричали:

— На эстраду!

Седая пышная прическа делала ее похожей на маркизу. Ее лицо, вероятно от волнения, пылало румянцем, голубые глаза казались необыкновенно синими. Ее дыхание было учащенным.

— Товарищи, не нужно говорить, что я еврейка — это видно всем. Голос Зельды Гейман дрожал, чувствовалось, что она боролась со спазмами в горле. На ее темных ресницах сверкали слезы.

— Товарищи, мне очень трудно говорить, потому что душевная боль сдавливает грудь...

Все одиннадцать громил приободрились — уверенные, что к их отряду наконец-то присоединилась еврейка. Кое-кто из них потирал руки от удовольствия.

— Я терпеливо выслушала одиннадцать человек, хотя для этого нужны были нечеловеческие усилия. Мне казалось, что я не в Институте поэзии и литературы, а на псарне, где дрессируют породистых собак, тренируя их в жестокости. Неужели все выступавшие считают себя людьми? Неужели это будущие писатели, поэты, критики, преподаватели литературы, редакторы художественных журналов? Нет, нет, это разбойники с большой дороги, это жестокие палачи, это инквизиторы средних веков, это чудовища, которым чуждо все человеческое! Против кого они ополчились? Против тончайших лириков, в которых заговорило чувство национальной гордости, которые старались убедить своих оппонентов, что русский народ дал величайших гениев во всех областях науки, искусства и литературы. Противники доказывали обратное. Под влиянием винных паров языки не знали удержу, а на помощь языкам в таких случаях спешат кулаки. Все это понятно и все это извинительно. В ссоре поэтов с нэпманами не было крупицы антисемитизма. Как может быть антисемитом Есенин, возглавляющий школу имажинистов, в которой половина евреев? В чем угодно можно обвинить Есенина и его друзей — в пристрастии к алкоголю, в легкомыслии, может быть в честолюбии, но только не в антисемитизме! Талантами таких людей надо гордиться, а когда они оступаются и падают, к ним надо спешить на помощь, чтобы поднять, приласкать, чтобы скорее залечить больные от ушибов места. Если бы я была судьей, я вынесла бы оправдательный приговор поэтам и, в первую очередь, Сергею Есенину.

Еврейке аплодировали все те, которые не аплодировали карателям. И тогда случилось то, что всех потрясло, а кое-кого смутило: по щекам Валерия Брюсова прокатились две крупные слезы. Аудитория замерла. А директор Института подошел к Зельде Гейман и, протянув ей руку, сказал:

— Благодарю вас!

Снова раздались аплодисменты, а всем тем, которые были на стороне «прокуроров», стало страшно неловко: они краснели, потели, сжимались, как бы желая превратиться в невидимок.

Директор поклонился аудитории, благодаря за внимание.

— Может быть войдете на эстраду, Валерий Яковлевич? — подобострастным тоном спросил Борис Фридман, не принимавший участия в дискуссии.

— Нет, спасибо, я всех вижу отсюда и все видят меня. После последней речи сказать почти нечего и мое слово будет коротким. Признаюсь вам, друзья, что это один из самых печальных дней моей жизни. Литературный Институт был моей мечтой. Казалось, что мечта осуществлена: чудное здание, профессура, студенты, лекции, атмосфера поэзии, энтузиазм юности. Но сегодня я узнал что в стенах этого Института формируются жестокие каратели, которым дороже интересы нэпманов, а не собратьев-поэтов. Я убедился воочию, что мои студенты способны не только на выкрики «Осанна», но и на ничем несдерживаемый рев: «Распни, распни Его!» Чем руководствовались одиннадцать ораторов, требовавших жестокой расправы с поэтами? Подхалимством, карьеризмом, мстительностью. Половина аудитории поддержала их аплодисментами, значит, это их единомышленники. Но моя горечь не без радости: среди студенческой массы половина оказалась человечной. Это человеколюбцы, гуманисты. Поймите: поэзия не совместима с мещанской злобой, студенты Литературного Института должны быть друзьями всех угнетенных и гонимых.

В ответ на речь Валерия Брюсова были слезы, восторги, поднятые руки. Теперь говорили исключительно защитники поэтов, клеймившие громил. Слово взял один из русских студентов.

— Мне хочется, товарищи, сказать несколько спокойных слов о тех, кого здесь называют «громилами». Все вы видели их. Похожи ли они по внешнему облику на громил? Это, скорее, оперные Лели. Правда, речи их звучали воинственно, угрожающе, но это не что иное, как первые кукареканья цыплят. Не знаю, как вам, а мне жалко их. Они решили, что попали на похороны и стали петь «Со святыми упокой». Но здесь одержала верх жизнь, победа воскресения над могилой и тлением. По случаю Светлого Праздника люди прощают все обиды своим недоброжелателям. Простим и мы прегрешения нашим первым одиннадцати ораторам. Они не так плохи, как можно подумать после их речей. Я думаю, многие согласятся со мною.

Вся аудитория вместе с Валерием Брюсовым наградила оратора искренними аплодисментами. После митинга «громилы» подходили к Брюсову и просили у него прощения, а товарищам-студентам признавались, что пороли, по глупости, чушь. Резолюция была вынесена благожелательная для поэтов, просидевших ночь под замком в районном отделении милиции.