Записки неизвестной - 24

VII.
 

Великою лотерей для России, начался 1837 год. Не стало Пушкина. 28 января, в тот самый день когда прошлого года у нас был такой веселый обед, на котором я в первый раз увидела Пушкина, он был смертельно ранен. Скоро разнесся по городу слух об ужасном событии. Скорбь была общая. До нас беспрестанно доходили известие противоречащие одно другому: то говорили, что рана не опасна, то, что нет надежды, сказали уже, что он умер, немного погодя услышали, что он жив и чувствует облегчение. Переходя беспрестанно от страха к надежде, мы томительно провели день 28 и утро 29. Но не имея более сил переносить неизвестность, послали на квартиру Пушкина узнать, в каком он находится положении. Посланный наш скоро возвратился и сказал, что в половине третьего часа Пушкин умер. Хотя мы ожидали этого, но тем не менее удар был ужасен: мы целый день находились в каком-то оцепенении.

В субботу, на другой день, муж мой поехал поклониться праху Пушкина. Он был глубоко огорчен и под первым впечатлением скорби и злобы к убийце набросал следующие стихи.

Вся Русь мольбы несет, печалию горя,

На жертвенник твой, мрачная Медуза.

На жизнь священную поэта и царя

Не дрогнет лить рука Француза.[1]

О! накажи безнравственный народ.

Не гладом, не чумой, не смертью вечной

И не потоком бурных вод,

Ни лавой быстротечной.

Но да противники святого и добра,

Доколе мир живет и движет грифель Клии,

Не узрят над собой владыки как Петра,

Поэта так певец Кавказа и Марии.

31 января, в половине второго, мы отправились на панихиду к Пушкину. Главный вход вел в комнаты где находилась жена Пушкина и отворялся только для ее посетителей; тех же кто приходили поклониться телу Пушкина веди по узенькой, грязной лестнице в комнату, где вероятно жила прислуга и которую не скоро приубрали; возле находилась комната в два окна, похожая на лакейскую, и тут лежал Пушкин. Обстановка эта меня возмутила. Мне казалось, что праху его должно было воздать всевозможные почести, перенести его тело в храм Божий, окружить святыней, молитвою, фимиамом, а не поставить небрежно куда попало, как последнего из смертных. В распоряжении этом было, что-то непочтительное, и я удивлялась как друзья Пушкина допустили это. Отчего ло крайней мере его не поставили в самую большую и лучшую комнату? Я находилась в таком возбужденном состоянии, что не могла остаться на панихиде. Уходя, увидела в последней комнате дядьку Пушкина, с заплаканными глазами; мне хотелось поговорить с ним о нем, но я чувствовала, что это было неуместно.

1 февраля, в 10 часов утра, мы поехали в Адмиралтейский собор; в билете было назначено там отпевание, но вышло, что тело Пушкина перенесли в Конюшенную церковь. От чего произошла эта перемена, я не знаю. Вся Конюшенная площадь была покрыта народом и экипажами. Хотя в церковь пускали только по билетам, но несмотря на это была давка. Там находилось множество придворных в парадных мундирах, много членов дипломатического корпуса, некоторые посланники, все находившиеся в Петербурге литераторы, артисты, актеры. Но жены и детей Пушкина не было. Мне удалось продраться вперед, и я стояла в толпе камер-юнкеров и камергеров. Боже мой, кто мог думать, что мы так скоро будем его оплакивать, его, несколько дней назад полного жизни и силы! Когда гений угасает в преклонных годах, то есть утешение, что он передал все внутренние свои сокровища и почил по закону естественному. Но Пушкин пал во цвете лет, со всею творческою силой души, и погиб от злобы людской, от клеветы, от руки чужеземца, который не мог даже понять всей великости своего преступление, всей необъятности потери, понесенной нами. Мы так сроднились с Пушкиным, так привыкли говорить, думать о нем, ожидать, что он скажет, что он напишет. Произведение его так отрадно оживляли домашний очаг, быт каждого, доставляли столько радости, столько наслаждений, что лишившись его, мы как будто осиротели. Ни чья смерть не могла возбудить в России такого общественного горя, произвести такого сильного впечатление. Великое дело поэт народный! Его трагическая смерть еще более увеличивала сожаление и скорбь. При том же он умер так благородно, таким христианином, с такою твердостью, с такою любовью, что искупил все какие могли у него быть слабости и противоречие в жизни.

Я думала, что у гроба Пушкина должны проливаться слезы, раздаваться рыдание, что на всех лицах изображено будет отчаяние... Каково же было мое удивление, когда я увидела совершенно придворные похороны... спокойные, приличные физиономии, самое чинное безмолвие... Когда после отпевание начали прощаться, я видела, как седая голова Крылова склонилась над молодою главой усопшего и два народные поэта соприкоснулись в последний раз на земле. Гроб заколотили, поставили в сарай и на другой день отвезли в деревню.

Если мне показалось, что на похоронах Пушкина не довольно выражалось горя, то это потому, что вокруг меня находились люди, которые не в состоянии были, что-нибудь сильно чувствовать. Но беспредельна была скорбь между литераторами, которые были близки покойному. Жуковский, князь Вяземский, Виельегорский были неутешны. Якубович (поэт, издавший том очень звучных стихотворений) почти с ума, сошел. Он два раза приходил к нам в таком отчаянии, что напугал меня; притом же он с горя прибегнул к русскому утешению и это увеличило еще более его возбужденное состояние.

Все время пока Пушкин лежал у себя в доме, толпа желавших поклониться его праху ни на минуту не уменьшалась. Старики, дети, женщины, представители высшего класса и самые смиренные люди, — все хотели отдать ему последний долг. Много обнаруживалось тут горя, много было трогательных сцен. Между прочим, нам рассказывали об одном старике с почтенною физиономией который пришел вечером ко гробу Пушкина, долго смотрел на него и горько плакал, потом сел на диван и все продолжал плакать. Это заинтересовало бывших тут, и князь Вяземский подошел к нему с вопросом: "Вы верно лично знали Пушкина". "Я Русский", отвечал старик.

Грустно было, что тело Пушкина увезли в деревню. Для нас обыкновенных смертных отрадно думать, что кости наши будут покоиться в родовом имении, посреди народа с которым находились в близких, и многие могут сказать приязненных, отношениях. Но Пушкин принадлежал России, он ее достояние, ее слава и потому прах его должен быть предметом народного поклонение. Сколько людей которым было бы отрадно помолиться на его могиле. А теперь где ее отыскивать во Псковской губернии?