В первый класс перевели нас с экзаменом, но экзамен был не деловой, а, скорее, только для формы, для того чтобы послать в округ отчет -- о явном и несомненном успехе вновь народившегося приготовительного класса. Младшее отделение, чертившее весь год пальцем по песку, посадили на наши места учиться "наглядному обучению", а нас переселили в верхний этаж и сообщили нам, что мы теперь уже "настоящие" гимназисты, а потому и должны заменить свои домашние костюмы узаконенной формой. Евлампий Михайлович последовал за нами. Вероятно, ему показалось тяжело упражняться в звуковом методе, и он предпочел перейти в надзиратели. Звуковой метод ему не нравился, между прочим, и тем, что в первое время ему самому приходилось наклеивать листы с крупными буквами на картон и разрезать перочинным ножичком квадратики с "передвижными буквами".
-- Вчера целый вечер над этим сидел и во какой пузырь на пальцах ножичком натер,-- жаловался он ученикам.
В роли надзирателя пришлось ему, бедному, претерпеть немало горя от гимназистов. Человек он был добрый, но не особенно образованный и с некоторыми претензиями на лоск, одет он был по-провинциальному щегольски и всегда ходил в цилиндре. В разговоре любил, выражаясь по-местному, "запускаться", т.е. говорить умышленно умно, что ему, однако же, редко удавалось. Славою он пользовался такой, что ученики четвертого класса считали себя на целую голову выше его по развитию и по образованию, а потому и относились к нему без должного уважения. Назвал он кого-то из учеников словом "голубчик", а тот ответил ему кличкой "Облупчик" -- и так он в устах гимназистов и остался Облупчиком чуть ли не до конца своей службы. А когда именно он вышел в отставку на пенсию, которой очень жаждал,-- я не знаю. Кажется, он еще занимал свою должность, когда я уже получил аттестат зрелости. Старшие гимназисты, не все, а, по счастью, небольшая группа их, одно время жестоко и глупо преследовали беднягу и, что глупее всего, преследовался на идейной почве.
Жил Евлампий Михайлович на одной из отдаленных улиц в собственном трехоконном домике, выходившем фасадом на улицу, и жил себе тихо и смирно, пока не вздумал жениться. Жены его я никогда не видел, но говорили, что она была очень недурна собой, молода и образована. И товарищи-учителя, и гимназисты поздравили после свадьбы счастливого новобрачного с законным браком и пожелали всякого благополучия и счастья. Но благополучия в первый год своей супружеской жизни он не сподобился. Городские кумушки разнесли по городу сплетню, будто бы он дурно обращается с женою и преследует ее за каждое упущение по хозяйству и за каждое пятнышко на скатерти. Дошел этот слух до гимназистов и сразу возжег дух рыцарства в трех или четырех юнцах старших классов. Юнцы на основании этой сплетни решили в благородном порыве, что бедная молодая женщина несчастна, что муж тиранит ее и что за это он должен быть наказан. Рыцари всегда умны, а о зеленых Дон Кихотах и говорить нечего. Чтобы "защитить несчастную женщину", безусые рыцари глубокой ночью подошли к дому "изверга" и, вооружившись камнями, выбили несколько стекол, а затем удрали врассыпную. Улица, по обычаям провинциального города, была пуста и безлюдна, и подвиг удался как нельзя лучше. Молодая женщина была отомщена. Наутро встревоженный Евлампий Михайлович рассказывал в гимназии горестно о печальном событии, недоумевал и доискивался неведомых врагов в той области, где их вовсе не было. Последнее обстоятельство произвело на рыцарей такое ободряющее впечатление, что они повторили свой подвиг еще два раза, так что бедный надзиратель на третью ночь, под звон стекол, закричал даже "караул", а в гимназии, жалуясь на несчастье чуть не со слезами на глазах и в голосе, заявил, что на ряд ближайших ночей он пригласил к себе полицию, которая будет находиться в засаде и поджидать злоумышленников. Ясно было, что герои и защитники угнетенной женщины, не желая попасть в лапы городовых, своих рыцарских нашествий уже не повторяли. Но каково же было их удивление, сменившееся потом жестокими укоризнами совести, когда до их сведения дошло, что дама, во имя спокойствия и счастья которой они совершали свои подвиги,-- заболела от испуга нервным расстройством...
Бедный надзиратель так и не узнал, кто был виновником пережитых им невзгод, а трое рыцарей, дрожа за свою шкуру, держали дело в строгой тайне. Тайну эту выдаю только теперь и думаю, что особенной нескромности при этом не совершаю, ибо с той поры прошло уже тридцать пять лет и, может быть, действующих лиц нет уже и на свете. Что один из "героев" уже умер -- это я знаю уже давно. Когда я вспоминаю эту полудетскую, дрянную шалость, мне всякий раз делается жаль бедного надзирателя и его ни в чем не повинную супругу. Но еще более мне жаль рыцарей-идеалистов: они страдали вдвойне -- их долго и жестоко грызла совесть; но более всего отразилось на них разочарование: шли люди во имя высокой идеи, защитить женщину, и вдруг увидели, что вместо подвига они совершили и преступление и пакость сразу. Кому приходилось в юности быть хоть раз кающимся Дон Кихотом, тот поймет это ощущение.
Свободное копирование
