Без вести пропавшие - 73

 * * *

 В Баку я поехала знакомиться с родными. Тата много рассказывала мне о них, но заочно я никак не могла усвоить родственные связи, и от этого у меня мутилось в голове почти так же, как в те минуты, когда думаешь о пространстве и вечности. Но все обошлось прекрасно. На Сабунчинском вокзале меня встретила радостно оживленная толпа родных. До дома на проспекте Ленина было пять минут хода. За эти пять минут город очаровал меня. На улицах торговали жареными каштанами, и этот чудесный запах запомнился мне на всю жизнь, так что я узнаю его повсюду. Улица была ярко освещена, но еще ярче светились рекламы маленьких лавочек, где продавали холодную газированную воду, которая называлась по-азербайджански “сулар”. Входная дверь дома открывалась у самого начала узкой, высокой и крутой лестницы на второй этаж. Его занимали две семьи – моя родня и их соседи.

 Квартира казалась огромной. Направо от маленькой прихожей была большая комната с балконом, выходящим на улицу. В правом углу, напротив двери, стоял старинный темный двустворчатый буфет. Почти все пространство слева поглощал стол необъятных размеров: за ним работали и шили, за ним же собиралась на вечернюю трапезу вся семья. Постели стояли у торцовой стены, перегораживая дверь в следующую комнату, разделенную надвое и превращенную в отдельную квартиру. В большой комнате жили Моисей Ефимович Яблон, двоюродный брат Таты, и его жена Любовь Гайказовна. В смежной комнате - мать Моси, старая и больная Евгения Григорьевна Яблон, известная всему городу акушерка, и двенадцатилетние близнецы – Таня и Витя. Младшая, четырехлетнаяя дочь Любы и Моси, обитала в то время неподалеку, у бабушки и дедушки со стороны матери, Розы Христиновны и Гайказа Акоповича Арутюновых.

 Налево из прихожей вела дверь на галерею – так называются восточные застекленные веранды, огибающие внутреннюю часть дома. К этой галерее примыкала другая, поменьше, ведущая в две смежные комнаты, которые принадлежали моей троюродной тете Минне Иосифовне Подольской, двоюродной сестре Таты, и ее мужу Моисею Самуиловичу Фельдману. У них-то меня и поселили.

 Миночка, маленькая, полная, с седыми, как лунь, волнистыми волосами и необыкновенными лучистыми глазами, была воплощением доброты, домовитости и уюта. Она излучала тепло и ласку, обожала дядю Мону и впадала в самую настоящую панику, если он хоть на две минуты опаздывал с работы. В таких случаях она выбегала на балкон и, ломая руки, повторяла: “Я знаю, с Моной что-то случилось. Моны уже нет”. Миночку одолевали разнообразные страхи. Живя в пяти минутах ходьбы от вокзала, она заказывала такси за два часа до отхода поезда. Если же в чужом городе Мона заходил в общественный сортир, Миночка не находила себе места от страха, пока он не возвращался оттуда. Спокойный, уравновешенный, молчаливый дядя Мона был полной ее противоположностью.

 Во время войны дядя Мона, врач-лаборант, служил на Тихоокеанском флоте. Миночка, терапевт, была вольнонаемной. После войны они провели какое-то время в Мурманске, а в 50-х годах перебрались в Баку. Детей у них не было. Не знаю, горевал ли об этом замкнутый дядя Мона, но Миночка, не став матерью, была матерью каждому ребенку, встречавшемуся на ее пути. В числе прочих и мне. Она была убеждена, что раз я приехала в гости, меня надо закармливать лакомствами и фруктами. Рано утром, когда я еще спала, Миночка отправлялась на базар и закупала там все, что продавалось. Между тем ей нельзя было носить тяжести из-за стенокардии и астмы. Я не страдала плохим аппетитом, но Миночке казалось, что я мало ем. Умоляюще глядя на меня своими лучистыми серыми глазами и складывая пухленькие ладони, она каким-то особым, тихим, нежным и вкрадчивым голосом, выговаривала: “менелюм-сенелюм!” Не знаю, что это за слова, но они не нуждались в переводе, и я уступала.

 Привыкнув к походной жизни, Миночка научилась создавать уют из ничего. Это свойство было развито в ней так сильно, что казалось волшебным. Все, к чему прикасались ее руки, меняло облик. Обычная картонная коробка превращалась в туалетный столик. Старый, видавший виды диван преображался, когда возле его спинки размещались вышитые Миночкой подушки.

 Я привязалась к Миночке всей душой и, как бывало со мной в таких случаях, отчаянно боялась за нее. Когда у Миночки начинался приступ стенокардии, мне казалось, что она умрет, и я не находила себе места. На лбу у Миночки была очень большая, черная разросшаяся родинка, всегда прикрытая седым локоном. Она стала еще одним источников моих страхов: я постоянно думала о ней, опасаясь, как бы она не переродилась в меланому.

 Сама же Миночка боялась умереть раньше дяди Моны и признавалась мне в этом. Все произошло как в театре абсурда: дядя Мона, страдавший болезнью печени, умер первым от инфаркта, а Миночка со своим больным сердцем умерла в 1972 году от рака печени, пережив мужа на год. При ней безотлучно находилась Тата: она поехала в Баку, как только узнала о ее болезни. 1 ноября 1972 года Тата писала мне из Баку: “…когда письмо дойдет, ты уже будешь знать печальную новость. Вчера <…> мы вызвали вечером “скорую”, и Миночке сделали укол омнопона с атропином. Она спала всю ночь, впервые за эти три недели, утром спала в той же позе и похрапывала, никто из нас не заметил, когда она перестала дышать. Ей было очень плохо, 27-го был консилиум и вынес ей приговор. <…> Эти два дня были ужасны, мы и мечтать не могли о легкой смерти, и вот она из одного сна тихо перешла в другой. Хоть в этом судьба ее пожалела”.

 Поглощенная бурным романом, я не полетела в Баку проводить Миночку, и до сих пор горько раскаиваюсь в этом. Только с годами я осознала, что страстная влюбленность – явление преходящее, а любовь к родным и близким по духу относится к разряду вечных ценностей.

 В 1959 году, как и впоследствии, две семьи жили отдельно, но при этом были все-таки не соседями, а очень большой семьей. Все взрослые занимались воспитанием детей, все помогали друг другу, всё обсуждалось и решалось, как на совете старейшин.

 Из всей семьи не работали только больная тетя Геня и Миночка.

 Любочка, черноволосая, черноглазая и очень живая, преподавала в институте немецкий язык. Мося – историю в школе. Он души не чаял в своей работе, а его ученики – в нем. Мося, красивый, с большими и выразительными карими глазами, на всю жизнь остался подростком. Отдельные черты инфантилизма проявляются у многих людей, особенно у мужчин, но у Моси это было доминантой характера. Ответственный, добрый, бесконечно щепетильный, он как будто не вырос. Сильно развитое игровое начало побуждало его к шалостям даже в пожилом возрасте. У Моси это проявлялось так органично, что казалось совершенно естественным. Думаю, ученикам было легко с ним: он понимал их не умом, а сердцем, умел превращать занятия в игру. Со своими учениками он поддерживал дружеские отношения и в старости, а один из них вывез Мосю и всю его семью на транспортном самолете из Баку, когда там начались армянские погромы. Мося бесконечно любил Баку, где родился и вырос. Вне этого города он не представлял себе жизни. Весь запас любви, отпущенный ему природой, делился между семьей, родней и Баку. Оказавшись под Москвой, в Раменском, он сник и начал быстро стареть.

 В тот раз одновременно со мной в Баку была Земфира Гейдаровна Караева (Зефочка), ближайшая подруга Таты. Они подружились, работая в Бакинском госпитале во время войны. Зефочка, тоже бакинка, была дочерью Али-Гейдара Караева, первого секретаря ЦК Азербайджана. Ее мать, Хавер Александровна, - первая женщина-азербайджанка, снявшая чадру и закончившая медицинский институт. По долгу службы отца Зефы отозвали в Москву, и их семья (родители, две дочери и сын Назим) поселились в престижном доме на улице Грановского. В 30-х годах Караева расстреляли как врага народа, а его жену отправили в лагерь, где она и отбыла по полной программе 17 лет. Честное КГБ, которое, как известно, “и охулки не положит на руку свою”, выдало матери расстрелянного Караева его окровавленную одежду. Тринадцатилетнюю Зефочку и ее младшую сестру Нелю взяла к себе сестра Хавер. Назима приютили родные отца.

 Зефочку я узнала лет в четырнадцать, когда она приехала в Москву с Колымы, где работала геологом. Она была “стройна, как тополь киевских высот”, а в ее огромных, глубоких черных глазах можно было утонуть. Копна роскошных иссиня-черных волос никогда не имела вида прически, и от этого казалась первозданной и дикой. Зефа была так хороша собой, что я не помню, как она одевалась. По-моему, ее это тоже не занимало. Она много курила, и Галка Антонова помнит один эпизод, связанный с этим. Приехав в очередной отпуск, Зефочка купила шубу. Пока Галка восторгалась обновкой, Зефа сунула руку в карман шубы, вытащила оттуда леденец, обсыпанный махоркой, и протянула его Галке.

 До 1956 года, когда Хавер разрешили покинуть Абакан и дали квартиру в Москве, Зефочка проводила каждый отпуск у нас. Она вносила в наш дом оживление и безалаберную энергию молодости. От других взрослых из нашего окружения, ее отличали студенческие замашки, полное равнодушие к быту и внутренняя свобода геолога, не привязанного к месту. У нее был отрывистый заразительный смех и привычка сильно хватать нас, детей, за нос двумя пальцами. На глазах у нас выступали слезы, но проказница была так очаровательна, что мы не могли ни обижаться, ни тем более злиться на нее.

 В тот год, когда мы вместе оказались в Баку, умерла Хавер, так и не успев вкусить свободы. Зефа тем сильнее переживала смерть матери, что не сумела наладить отношения с ней после семнадцатилетней разлуки. Хавер, вернувшись из Абакана, жила у нас. Она казалась высеченной из камня. Эмоции не отражались на ее бледном маскообразном лице, а большие черные скорбные глаза были обращены туда, куда другим лучше не заглядывать. Глухим голосом без модуляций она скупо рассказывала о своей жизни там. В основном же молчала и курила. Видимо, не могла избавиться от сковавшего ее душу и тело холода вечной мерзлоты.