Без вести пропавшие - 72

Без вести пропавшие. Часть 4

Она была все та же: умная, волевая, бескомпромиссная. Потом меня увлек водоворот новой жизни, и я перестала наведываться в больницу, а через несколько лет узнала, что Людмила Васильевна умерла. Одной личностью в мире стало меньше, но колокол не звонит по пропавшим без вести.

 * * *

 Я была окружена врачами не только на работе, но в семейном и дружеском кругу. Психиатром, после долгих мытарств, стала Любовь Юрьевна Висковская, дочь двух “врагов народа”. Когда после одного из вступительных экзаменов Любочку спросили, есть ли врачи в ее семье, она, смущенно назвала С.П.Боткина. Между тем она родилась в его доме и на его постели.

 Психиатром была и Вера Александровна Райская, наша Верочка, которую мы, подростки, обожали и ждали, как праздника, ее приезда. Она жила в Хотькове с двумя детьми – Сашей и Лелей – и работала там же в психиатрической больнице. Маленькая, некрасивая, с пронзительными голубыми глазами, беспредельно стойкая, она разошлась с мужем-алкоголиком и безропотно, даже с каким-то азартом, тащила непосильную ношу ответственности за детей, дом, работу. Она колола дрова, топила печь, то есть жила в нечеловеческих условиях, привычных для всех, кроме горожан.

 Верочка страстно любила Герцена, знала, как мало кто, “Былое и думы”. В ее отношении к Герцену не было исторической дистанции. Она воспринимала его как современника, как родную душу, страдающую, мятущуюся, нуждающуюся в сострадании. Герцен был ее святыней, утешением и отрадой. Она остро переживала его жизненные коллизии, но в этом не было ничего от подлого обывательского любопытства к биографии писателя. Ее суждения отличались точностью, тонкостью и самобытностью.

 Верочке не часто удавалось вырваться к нам, и для нее, как и для нас, эти приезды были праздником. Рано оставшись сиротой, она росла, не зная ласки, и называла “мамой” мою бабушку, очень привязанную к ней. Возможно, это объяснялось еще и тем, что Верочка была тайно и безнадежно влюблена в моего папу. Но об этом я узнала позже, от Таты. Иногда Верочка приезжала с детьми, умным и не по возрасту взрослым двенадцатилетним Сашей и восьмилетней Лелей, интересовавшейся только куклами и их бытом.

 За четыре месяца до смерти, 2 июля 1959 года, Верочка писала Тате: “Недавно ездила в Загорск оформить больничный лист; еле добралась до дому, с помощью моего ангела-хранителя Сашки. Лельку не вижу целые дни. Ко мне она относится с равнодушием удивительным. Это объясняется, конечно, не возрастом. Она всегда будет любить жизнь, т.е будет тянуться туда, где ей весело, и только”.

 Мы все как-то устраивались в наших маленьких комнатах, не чувствуя от этого никакой стесненности. Случалось, что вместе с ними у нас ночевали Наташа и Ирочка.

 В те годы, когда почти ни у кого не было отдельных квартир, приезд гостей радовал и ничуть не утомлял. Вместе с появлением отдельных квартир из жизни людей ушел дух общежития, исчезли тепло и простота отношений. При всей противоестественности принудительного сосуществования, жизнь в коммуналках чем-то соответствовала менталитету русского человека. Жили “соборно”, открыто, угощали друг друга, чем Бог послал, заботились о детях, не делая особого различия между своими и чужими. Маленький социум занимался их воспитанием. Понятие “Мой дом – моя крепость” пришло с Запада. С появлением отдельных квартир двери “крепости” закрылись. Возникло отчуждение – свойство собственника.

 Приехав, Верочка обычно звонила со станции “Электрозаводская”. Тата тут же заводила тесто, а мы с Галкой, не чуя под собой ног, бежали встречать дорогую гостью, падали, разбивали колени и рвали капроновые чулки, но нам было не до того. Нас переполняла радость. Верочка, как и Наташа, держалась с нами на равных; в отличие от других взрослых, не избегала таких слов как “жопа”, рассказывала забавные случаи из своей практики. Сидя во ВТЭК”е, она делала выписки из обращений больных к врачам и чиновникам. Помню, например, такое: “Я растерял различные части моего тела на полях войны. Товарищ министр, сделайте меня инвалидом!” Тогда мы еще не чувствовали трагической подоплеки таких писем, не понимали, что человеку, прошедшему ужасы войны, инвалиду, приходится унижаться, чтобы добиться положенной ему пенсии у наглых, бездушных и сытых чиновников. Потом, уже взрослой, я увидела воочию, как это происходит.

 В шестидесятые годы нашими соседями в Мажоровом была милейшая супружеская пара: Валя и Лена Ольковские. Валя вернулся с фронта без ноги (высокая ампутация). Его заставляли проходить медицинскую комиссию каждый год, очевидно, полагая, что нога за это время отросла: квинтэссенция идиотического советского бюрократизма.

 От Верочки веяло бодростью. Даже ее высокие каблучки словно выбивали веселую маршевую дробь. Теперь мне кажется, что она жила по системе Станиславского, терпеливо вживаясь в тот образ, который так импонировал нам. Наверное, тяжкий труд для человека создать себе такой имидж. Я не слышала от Верочки ни одной жалобы даже в самые страшные минуты ее жизни, когда она, с метастазами в легких, погибала, задыхаясь от изнурительного кашля, в онкологическом диспансере на Бауманской. В октябре 1959 года, когда Верочка умерла, я была у родных в Баку. К стыду своему, я не знаю, где ее могила.