* * *
А теперь возвращаюсь в прошлое. В августе 1955 года жизнь моя заполнилась до краев. Я не отлипала от Таты, и для меня не было большего наслаждения, чем общение с ней. Она открывала мне новые миры.
Там же, на Николиной Горе, я познакомилась с самой близкой университетской подругой Таты Софьей Георгиевной Тадэ, которая занимала и до сих пор занимает очень большое место в моей жизни. Она была женщиной с головы до пят. Красивая, статная, элегантная, с великолепной посадкой головы, с огромными темными, чуть косящими глазами египетского разреза, с чувственным, прекрасно очерченным ртом, с выразительными руками, в одной из которых почти всегда была зажата папироса, она казалась мне совершенством. Я поклонялась ей, как совершенству и безумно стеснялась ее. Но Софья Георгиевна подобрала ко мне ключик, и я перестала стесняться. Эта женщина была необычайно притягательна, в ней ощущалась внутренняя сила много страдавшего человека. Каждый визит к ней был для меня праздником. Я никогда не чувствовала себя с ней “на равных”, как с Наташей, но это было неважно. Граница, разделявшая нас, имела для меня особый смысл: Софья Георгиевна стала моим старшим другом.
Как я поняла позднее, ее никто не любил по-настоящему. Софью Георгиевну окружали потребители: старуха-мать, с седым пухом на голове, сквозь который просвечивала кожа, с подведенными глазами, бровями и ярко накрашенными губами, считала, что дочь по гроб жизни обязана ей уже за то, что она родила ее. Видимо, этот взгляд разделяла и Софья Георгиевна, опекавшая и баловавшая мать сверх меры и сил. Уже тяжело больная, перенесшая несколько инфарктов, Соня совершала беспрерывные обмены жилплощади матери, чтобы приблизить ее к себе, а потом ходила к ней, нося тяжелые сумки со всевозможными лакомствами. Потребляла ее и дочь, перенесшая в детстве туберкулезный коксит, холодная, расчетливая и тоже избалованная. Потребляла Соню и обожаемая внучка, как только выросла и научилась потреблять. Соня, мужественная, добрая и жертвенная, никогда не осуждала близких, но однажды, не выдержав, сказала мне про дочь и зятя, что “они по трупам пройдут”. Я догадалась, что она тут же пожалела о своих словах, и промолчала. Надеюсь, они ограничились трупом Сони, а впрочем, как знать?
Сонин муж, Виктор Станиславович Виткович, пожалуй, относился к ней лучше других, даже, быть может, любил по-своему, что не мешало ему изменять ей. Рядом с ней он казался духовным пигмеем, но Соня считала его хорошим писателем, гордилась им и радовалась его успехам. Я часто наблюдала, как она идет рядом с ним, опираясь на его руку и прильнув к нему. Неужели она искала у него помощи, утешения или защиты? Я не уверена даже в том, что он давал ей тепло. Яркая и одаренная Софья Георгиевна написала только повесть о детстве, но, помнится, не сделала даже попытки опубликовать ее. Виктор Станиславович писал легко, много и поверхностно. Иногда они вместе приезжали к нам в Мажоров, и он читал только что написанную сказку, сценарий или путевые записки. Это чтение доставляло ему удовольствие. Временами он отрывался от рукописи и обводил нас всех взглядом, улыбаясь и ожидая одобрения. Из всего прочитанного им помню только одну фразу: “Верните мне вкус халвы”.
Кажется, по-настоящему любил Софью Георгиевну только отец – Георгий Христофорович Тадэ, известный в свое время московский врач. Он умер до моего рождения. Георгий Христофорович был женат вторым браком на Арфеник Артемьевне Тадэ-Хоросонян, тонкой, умной и обаятельной женщине, которая очень нежно относилась к Соне и ко мне. В ее огромной комнате на Садовой постоянно кто-то гостил, часто бывали веселые, с армянским колоритом, застолья. Арфеник всех привечала, любила и опекала. Профессор-патологоанатом, она работала в офтальмологической больнице на Тверской лет до семидесяти пяти. В восемьдесят Арфеник была еще красива, и только в ее прекрасных темных глазах появились растерянность и угасание. С каждым годом ее окружало все меньше людей. В конце жизни Арфеник была очень одинока, но никогда не показывала, что страдает от этого. В ней странно сочетались кротость и гордость. Как-то мы с Татой пригласили ее к нам встретить Новый год. Арфеник наотрез отказалась. Новый год всегда был для меня особым, очень светлым праздником, и я с болью думала о тех, кто проводит эту ночь в одиночестве. В недоумении я спросила Арфеник: “Как же вы будете дома одна? И зачем?” Ее ответ поразил меня: “Я буду не одна. Со мной все мои близкие”. Арфеник произнесла это с такой убежденностью, что я не решилась настаивать. Арфеник умерла незадолго до нашего возвращения из Израиля. Она похоронена на Армянском кладбище неподалеку от Софьи Георгиевны Тадэ.
Свободное копирование
