Без вести пропавшие - 46

 * * *

 Зимой 1949 года мама, наконец, нашла для нас постоянное пристанище. У моего деда Александра Михайловича был брат Борис и три сестры: Ксения, Вера и Евгения (Жека). Ксения, старшая из сестер и к тому времени овдовевшая, жила в огромной коммуналке. Окно ее единственной, но очень большой комнаты выходило на Новослободскую улицу: прямо напротив него тянулась высокая красная кирпичная стена, окружающая Бутырскую тюрьму. Днем я видела длинные, почему-то казавшиеся мне черными, очереди к проходной. Ночью потолок нашей комнаты то и дело заливал свет автомобильных фар: это подъезжали “воронки” с заключенными, или “черные Маруси”, как назвала их Ахматова. Ничего этого я тогда, конечно, не знала. Свет фар, скользивших по потолку, мне нравился: он скрашивал одиночество в те ночи, когда мама оставалась у Абрама Наумовича. За красной кирпичной стеной стояло типовое здание зеленоватого цвета; его всегда освещенные окна были забраны решетками. Мне сказали, что это фабрика. Года через два, когда мы с мамой шли по Лесной улице вдоль той же красной стены, за которой, если задрать голову, можно было увидеть красные кирпичные здания тоже с зарешеченными окнами, до меня донеслись оттуда крики: в этот жаркий летний день форточки были открыты. Удивленная, я спросила маму, кто кричит. Мама сказала мне, что это тюрьма для уголовников.

 Через много лет прочитав “Реквием” Ахматовой, я поняла, что была в детстве одной из свидетельниц национальной трагедии, которая совершалась у меня на глазах.

 Дом, где мы поселились, был двухэтажный с фасада и трехэтажный со двора. Его давно уже снесли, а я так и не сообразила, как это получалось. С улицы в дом входили по широкой пологой мраморной лестнице с большой и всегда загаженной площадкой в виде подиума между первым этажом и бельэтажем. Из кухни во двор вела узкая деревянная лестница. В квартире обитали пять семей. Слева от входной двери жил горбун-аптекарь с женой, чистоплотный и очень приветливый немец с голубыми глазами навыкате. В следующей комнате жила странная семья, где постоянно происходили ссоры. Глава семьи был, кажется, инженером. Я ни разу не видела, чтобы этот высокий нервный человек, всегда державшийся настороже, заговорил с кем-нибудь из соседей. На работу он выбирался бочком, не зажигая света в передней. Жену его я не помню, а с их сыном Юрой, моим сверстником, мы постоянно играли в фантики. Только через много лет я догадалась, что и аптекарь, и инженер уже отсидели, и боялись сесть снова.

 Напротив Юриной двери был проход в кухню, где стояла пара газовых плит. Кухня была не очень большая, но в ней помещалось пять столов. Под потолком висели веревки для белья. Убогие облупленные столы и табуреты освещались не менее убогой лампочкой слабого накала в матовом длинном стеклянном абажуре, оплетенном толстой проволокой. Налево, в узком тамбуре, ведущем в кухню, размещалась грязная сырая уборная с заплесневелыми стенами, порыжевшим от времени унитазом и расположенным под потолком бачком, из которого постоянно сочилась и капала вода.

 Комната направо от тамбура принадлежала самой колоритной семье в этой квартире. Их было трое: маленький старик, как две капли воды похожий на Калинина, его безобидная и безответная жена Наталья Васильевна и их дочь Паша. Я никогда не видывала более смрадной конуры, чем их комната. Думаю, все трое не мылись с момента рождения. Сквозь огромные дыры на чулках Натальи Васильевны выглядывали совершенно черные пятки. Паша и отец мертвецки пили. Отец, приняв дозу, ложился и забывался пьяным сном. Паша же почему-то раздевалась донага, кидалась в передней на пол и каталась в таком виде по всей квартире. Проспавшись, папаша накидывал на нее какую-то одежду и связывал ей руки за спиной. Паша приходила в неистовство, плевалась и кричала визгливым голосом отцу на всю квартиру: “Комарик ***в!” Это повторялось довольно часто, но хуже всего было то, что пьяная Паша со связанными за спиной руками стучалась задницей в нашу дверь и просила развязать ее. Я очень боялась Пашу, но всегда, даже если мы были вдвоем с тетей Ксеней, развязывала ей руки. Она никогда не обижала меня. Иногда Паша, кроткая и угнетенная после тяжелого похмелья, заходила к нам, и, если все мы пили чай, обращалась к маме: “Эра Александровна, дайте мне, пожалуйста, лимонную жопку”. Подобных слов мама никогда не употребляла, но, не моргнув глазом, удовлетворяла просьбу.

 Комнату напротив нас занимала вполне благополучная семья молодого рабочего с женой и сыном Толей, моим сверстником, и тетей Дуней, матерью его отца Виктора. Их комната на общем фоне этой квартиры казалась оазисом: чисто прибранная и обставленная скромной, но вполне приличной мебелью. Тетя Дуня была со мной очень ласкова и всегда угощала меня роскошными, невероятно пухлыми и вкусными пышками, которые никто не умел печь так, как она.

 Вплотную к нашей комнате примыкала ванная.

Ею никто не пользовался, потому что горячей воды в доме не было, а сама комната походила на грязную свалку. Что там валялось, не помню, так как заходила туда крайне редко. В ней почти никогда не включали свет и, чтобы добраться до кухни, приходилось пройти мимо этой ванной комнаты по темному и длинному коридору. Это было источником моих страхов, поэтому я предпочитала не покидать комнату тети Ксени без особой надобности. Если же я все-таки выходила, мне мерещились мерцающие во тьме глаза черной кошки из “Майской ночи” Гоголя, и казалось, что она вот-вот набросится на меня. Я шла, крадучись, и иногда опрометью бросалась назад, в нашу комнату. Меня охватывал такой иррациональный страх, что я забывала о физиологических потребностях. Такой страх живет во мне и сейчас: я боюсь пустых ночных улиц не из-за реальных опасностей, а из-за того, чего я не в силах объяснить. Мне кажется, что в темноте я прихожу в соприкосновение с чем-то неведомым и враждебным.

 Переговоры о том, чтобы переселиться к тете Ксене и взять опекунство над больной паркинсонизмом и немощной старухой, велись довольно долго. Самое живое участие принимал в них дядя моей мамы Борис Михайлович Евлахов, который по доброте душевной опасался, как бы его сестру Ксеню в чем-то не ущемили. Комната, в которую мы въехали, как и вся квартира, до революции принадлежала, видимо, не слишком зажиточному барину. Владельца квартиры большевики, скорее всего, сначала “уплотнили”, а затем пустили в расход или отправили строить “соцгородок”, а бывшая его собственность к 1949 году пришла в полную негодность. Пятиметровый потолок в комнате тети Ксени был так ненадежен, что его поддерживала широкая и толстая безобразная балка. Возле двери стояла изразцовая печь – бесполезный остаток былой роскоши. Все в этой комнате было “старинное”, из прошлой жизни, как и сама ее хозяйка: стулья с витыми ножками, большой двустворчатый темный буфет с колонками, маленький круглый позолоченный столик с дорогими безделушками, за которым когда-то тетя Ксеня, наверное, совершала туалет. Все казалось обветшавшим.

 Тетя Ксеня почти не вставала с глубокого кресла, во всяком случае, без посторонней помощи. Не знаю, когда она заболела паркинсонизмом, но к 1949 году несчастная женщина была полной развалиной. Несмотря на мою непредсказуемость, дерзость и своеволие, мы с ней довольно скоро подружились. Она побаивалась моей мамы, но когда та наказывала меня, тетя Ксеня вставала на мою сторону. Делала она это молча, но и мама, и я чувствовали ее позицию. Когда-то тетя Ксеня была хороша собой: высокая, стройная, черноволосая и черноглазая (как и все Евлаховы), она сохранила до последних лет матовую белизну кожи, и лицо ее было почти не тронуто морщинами. Ее опекали сестры – Жека и Вера, но особенно брат Боря, женатый на сестре покойного мужа тети Ксени, Феодосии Евгеньевне.

 Борис Михайлович Евлахов в 1914 году пел в частной опере С.Зимина, во время Первой мировой войны был мобилизован в армию, а потом, вернувшись с фронта, в 1918 г. выдержал конкурс в Большой театр. У дяди Бори был редкий лирический тенор и незаурядные способности драматического актера. Со сцены он сошел рано, и я никогда его не слышала. Сестры обожали брата и безмерно гордились им. Его фотографии в ролях Германа, Дубровского, Пинкертона, князя Голицына (из “Хованщины” Мусоргского) висели на стенах у каждой из сестер. Думаю, дядя Боря был действительно прекрасным певцом, но могу утверждать, что человеком он был исключительным. Высокий, крупный, широкоплечий, с благородными чертами лица, он до глубокой старости оставался кротким ребенком. Он был “дитя добра и света” и, по-моему, ему было легче общаться с детьми, чем со взрослыми. Серьезные разговоры докучали ему, в нем было слишком развито игровое начало. Приезжая к нам в Салтыковку в начале 1950-х годов, когда мы снимали там дачу, дядя Боря играл со мной и даже “подначивал” меня на игры. Увлекаясь игрой в кегли едва ли не больше, чем я, он всерьез огорчался, если я выигрывала.. Мы всегда находили с ним темы для разговора, неизменно носившего шутливый характер. Когда мама бывала недовольна мною, что случалось довольно часто и не без оснований, дядя Боря очень забавно примирял нас, словно переворачивая все с ног на голову и показывая смешное там, где никто не догадался бы найти его. Он не переносил ссор и напряженной атмосферы в семье. Дядя Боря брал мою записную книжку или альбом для рисования и начинал писать там печатными буквами что-то уморительно смешное, не потому что это было вообще смешно, а потому, что все написанное им не соответствовало его возрасту и положению. У меня сохранились его автографы, но я не хочу приводить их здесь: они принадлежат только тому времени и только нашим с ним отношениям. “Непосвященные” не оценят их. Вместе с тем, если собиралось большое общество взрослых, дядя Боря всегда был его душой: рассказывал забавные истории о театральной жизни, анекдоты, вспоминал Первую мировую войну. О политике в те годы в нашей семье не говорили. Это было табу.

 Его жена Феодосия Евгеньевна, седая как лунь, высокая и полная, с прямой спиной и прекрасной осанкой, с большими выпуклыми карими глазам, была аккомпаниатором. Она относилась к мужу как к ребенку, держась с ним в меру ласково и в меру строго, и иногда слегка одергивала его, если он слишком расходился в своем ребячестве. Они очень любили друг друга, и по сей день их брак кажется мне одним из немногих гармоничных. Жили они в Камергерском переулке напротив Художественного театра, на который выходили окна их комнаты, разделенной на гостиную и спальню элегантным коричневым пианино и антикварным секретером бежевого цвета. На холодильнике у них сидел большой и пушистый сизовато-голубоватый сибирский кот и смотрел на всех загадочным неподвижным взором.

 Если мы с мамой шли к ним в гости по противоположной стороне переулка, я видела возле театра настоящих джентльменов в элегантных шляпах и дам в мехах, благоухающих неземными духами. На меня производило неотразимое впечатление, что джентльмены, встречая дам, целуют им руку. В этом было тоже что-то нездешнее, пришедшее из прошлого века и совершенно чуждое атрибутике советской власти. Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что я успела на мгновение окунуться в атмосферу Х1Х столетия.

 Мне жилось бы у тети Ксени вполне вольготно, если бы мама не нанимала домработниц, которые шпионили за мной и доносили ей, что я читаю книги вместо того, чтобы делать уроки. Я легко обманывала домработниц: клала сверху учебник, а под него Пушкина, Гоголя, Диккенса. Как только шпионка выходила из комнаты или приступала к своим обязанностям, я меняла книги местами и продолжала читать. Учиться мне не нравилось. Я была очень ленива, и все, что не относилось к литературе и истории, считала лишним и необязательным. Больше всего я ненавидела математику и физику. Эти предметы я запустила и потом уже не могла наверстать. Дневник мой пестрел двойками. В конце четверти я покупала новый дневник и ставила в нем четверки и пятерки, довольно ловко подделывая подписи учителей. Настоящий же дневник (свидетельство моего позора) бросала далеко под шкаф. Этот обман длился не долго. Школа находилась во дворе нашего дома, мама постоянно встречала кого-нибудь из учителей, и те открывали ей глаза на происходящее. Бывало и так, что домработница мыла пол в нашей комнате (это случалось крайне редко) и, засунув щетку под шкаф, извлекала оттуда неопровержимую улику. Мама прибегала к своему излюбленному методу наказания: переставала со мной разговаривать. Я знала, что лгать плохо, но не могла преодолеть лень. Вместе с тем я не хотела огорчать маму своими двойками и полагала, что своей ложью оберегаю ее. Через много лет, уже в университете, я столкнулась однажды с подобным пониманием логики. Одна моя однокурсница, отвечая на вопрос, что такое категорический императив, сказала: “Железо от нагревания расширяется, значит, его нужно нагреть”.

 Наконец, за мое образование взялся Абрам Наумович. Из реального училища и медицинского института он вынес довольно широкие познания. Знал он и математику. Занятия с ним были для меня мукой. Мы сидели рядом за большим обеденным столом, и Абрам Наумович бесстрастным скрипучим голосом вдалбливал в меня азы предмета. Я не желала слушать его, все во мне противилось этим занятиям, а сам носитель знаний внушал мне отвращение. Такое же отвращение внушала ему и я. Когда его терпение исчерпывалось, он краснел, выказывал признаки раздражения и говорил маме, что вероятно (он произносил это слово: “вереятно”), меня следует перевести во вспомогательную школу, т.е. в школу для дефективных детей. Так как я не считала себя дефективной, оставалось одно: слушать нудные объяснения отчима. Каким-то образом дела мои на время улучшались, но потом все начиналось сызнова. Тогда Абрам Наумович произносил свою коронную фразу: “Эрусенька, вереятно, у Реночки начинается рецидив”.