* * *
Отношения мамы с Паустовской, хозяйкой квартиры, внезапно осложнились. Мама заметила, что у нас пропадают продукты. Сначала она подумала, что в наше отсутствие к нам заглядывает кто-то из членов семьи Юдилевичей, живших в противоположном конце той же квартиры. Но вскоре мы познакомились с ними поближе и поняли, что они очень симпатичные интеллигентные люди. Пэра Лазаревна была психиатром, ее муж - журналистом. Их дети, Юра и Ира, были чуть старше меня. Возможно, детективная история с исчезновением продуктов раскрылась не без их участия, потому что моя мама отличалась крайней непрактичностью и в таких делах ничего не смыслила. Так или иначе, кто-то заметил возле шкафа, отделяющего нашу комнату от комнаты Паустовских, следы рассыпанного сахарного песка, который мама держала в этом шкафу. Шкаф отодвинули, дверь оказалась слегка прикрытой; следы вели в комнату Паустовских. Мы поняли, что мать или сын проникают в нашу комнату, а оттуда на кухню, и пользуются тем, что доставалось тогда с таким трудом.
Пока длилось “расследование”, Юдилевичи получили маленькую отдельную квартирку на Остоженке и предложили нам с мамой пожить у них. Помнится, к тому времени Абрам Наумович стал обладателем крошечной комнаты в коммунальной квартире у Покровских ворот. Мама с радостью и благодарностью приняла предложение, и мы перебрались на Остоженку. Это была замечательная и необыкновенно дружная семья. Там все любили друг друга. Как все интеллигентные люди того времени, Юдилевичи довольствовались самым малым и жили духовными интересами. Так как чай достать было трудно, Пэра Лазаревна насыпала песок в стальную столовую ложку, добавляла туда несколько капель воды и держала несколько секунд над газовой горелкой. Сахар воспламенялся, над ложкой взвивался голубоватый дымок, а в ложке оставалось что-то вроде жидкого леденца коричневого цвета. Это изделие помещали в заварочный чайник и заливали кипятком. Чай был готов. Бытовые неудобства не драматизировали. С ними легко мирились и над ними посмеивались.
Поздней осенью 1949 года меня принимали в пионеры. Мама купила мне красный галстук, а я должна была сама написать заявление, гнусный текст которого помню до сих пор. Но тогда этот текст нравился мне. Писала я под диктовку Юры, сына Пэры Лазаревны, изводя при этом огромное количество бумаги, потому что каждый раз вставляла в слово “юный” второе “н”. Добавлю кстати, что когда в седьмом классе я, вполне “правоверная” совковая девчонка, подала заявление в комсомол, меня не приняли: на вопрос, кто мой любимый герой, я ответила: “Печорин”. Меня обозвали индивидуалисткой, и дверь за мной закрылась. “Все к лучшему в этом лучшем из миров”.
Жизнь у Юдилевичей вспоминаю как отрадный сон. Мы с Ирой и Юрой играли в пинг-понг, катались на лыжах на Кропоткинском бульваре, брат и сестра помогали мне делать уроки. Поразительнее всего была атмосфера этого дома, пропитанная юмором. Любое недоразумение превращали здесь в шутку, над которой все добродушно смеялись.
Авторитарные семьи, как и авторитарные государства, несовместимы с юмором, не говоря уже об иронии. Юмор не умирает, но влачит подпольное существование. Пример тому – анекдот, детище подполья. В быту нашей авторитарной семьи юмор отсутствовал: все было окрашено тяжеловесной и нудной серьезностью. Наверное, по контрасту, у Юдилевичей я ощущала легкость, граничащую с парением. Ни до, ни после я не видела такой дружной и спаянной семьи. Уехав от них, мы редко наведывались к ним. Только в конце семидесятых годов я стала снова посещать их. Пэра Лазаревна состарилась, но сохранила острый ум, проницательность, ироничность и живость характера. Муж ее умер. Жила она с Ирой на улице Крупской. Юра женился, имел двух дочерей, но эти семьи оставались по-прежнему близкими и так же тесно общались. В 80-х годах Пэра Лазаревна умерла, а через несколько лет после этого, в первой половине 90-х годов, Ира уехала в Израиль. Боюсь, что там она очень одинока.
Свободное копирование
