* * *
В то время Тата всецело завладела мною. Она гуляла со мной, возила меня на Арбат, показывала старые переулки, где в ту пору сохранилось еще много деревянных домов, отвела в известное тогда фотоателье, и там меня сфотографировали с подаренными мне Татой игрушечными часами на руке, предметом моей бесконечной гордости. Я отвечала Тате горячей любовью и догадывалась или чувствовала, что никто на свете не любит меня так самозабвенно, как она. В ней я видела свою опекуншу и защитницу. Кроме того, Тата была сестрой моего отца, любимой сестрой, поэтому я относилась к ней с особым трепетом. Тата же старалась возместить все, чего уже не мог дать мне отец. Тата любила меня за двоих, а еще она любила во мне моего отца. Поэтому ее чувство ко мне всегда было гипертрофированным. С моего младенчества и до последних дней своей жизни Тата смотрела на меня с обожанием своими дивными серо-зелеными глазами.
Игривость Таты неудержимо притягивала к ней детей, не только меня. Они обожали ее. Тата входила в игру естественно и органично, наверное, потому, что была по-детски чиста и беззащитна. С детьми она сразу находила общий язык: они были интересны ей и, чувствуя это, питали к ней безграничное доверие. Тата занимала детей, не прилагая к этому никаких усилий, но главное, вникала во все мелочи, обиды, недоразумения, проявляла жгучий интерес к тому, что называется “миром ребенка”. Необычайно артистичная, она обладала талантом перевоплощения и когда кто-то из малышей, вдруг увидев перед собой бабу Ягу, пугался, Тата тут же рассеивала “чары” и начинала заразительно смеяться, что приводило детей в неописуемый восторг.
До глубокой старости Тата сохранила незыблемые нравственные критерии, от которых не отступала никогда. Поэтому даже в преклонном возрасте в ней ощущалась бескомпромиссность молодости, и в ее серо-зеленых глазах вспыхивал гнев, когда она видела или слышала то, что казалось ей несправедливым или безнравственным. Иногда Тата проявляла нетерпимость и, считая ее грехом, страдала от этого свойства своей натуры, унаследованного от нее и мною. Уже в последние годы она яростно спорила с теми, кто дурно отзывался о чеченцах. Ловко вброшенная в массы и охотно принятая ими гнусная дефиниция “лицо кавказской национальности” внушала Тате ненависть. Ей были чужды и мерзки любые проявления национализма и шовинизма. Все люди были для Таты одинаковы, если имели право называться людьми.
В вопросах этических для Таты не существовало полутонов, она не пересматривала свои нравственные критерии и не давала поблажек ни себе, ни окружающим. О двойных стандартах знала только понаслышке. Если что-то взывало к ее состраданию и милосердию, она умела жалеть всем сердцем, помогала совсем чужим людям.
Иногда, в конце пятидесятых годов, раздавался звонок в дверь, и Тата открывала ее. На пороге стояла женщина в тапочках и халате, надетом на голое тело. Женщина рассказывала Тате множество раз повторенную, поэтому ставшую почти литературной историю о том, как у ее семьи сгорел дом где-то в Молдавии, и она с малыми детьми осталась на улице без денег и одежды. Тата, трогательная в своем простодушии, очень внимательно выслушивала ее, задавала массу вопросов, сокрушалась, размышляла вслух, как бы пристроить женщину и ее детей, потом собирала наши скудные тряпки, еду, самые необходимые предметы обихода, засовывала все в сумки и вручала молдаванке. Та благодарила, уходила, а потом мы видели, что наше жалкое тряпье валяется в подъезде и на улице. Тата досадовала на свою глупость, но все равно считала, что нельзя отказать тому, кто просит.
Свободное копирование
