Без вести пропавшие - 27

 * * *

 Отец писал родителям очень часто, в основном открытки, иногда карандашом, неизменно мелким разборчивым почерком. 25 июня 1941 г. он извещал родных, что у него все в порядке и просил не волноваться за него. Просил, если будет оказия, приготовить ему наволочку и смену теплого белья. Следующая открытка помечена 3 августа 1941 г.: “Дорогие мои! Сегодня получил через свою часть ваше письмо от 24.7., из этого видите, как быстро идут письма. Не знаю, застанет ли это вас в Москве. Одновременно пишу в Свердловск <моей маме. – И.П.>. Ваше письмо и подарок через товарища получил. Большое спасибо за все. Совсем не успеваю писать, тем более, что теперь очень рано темнеет, огня мы не зажигаем, дали служебную работу, приходится делать в сумерках, а на себя очень трудно выкроить время, да и письма идут так долго, что почти теряют значение, однако без них еще хуже. Я здоров, живу в глухой деревне и знакомлюсь, как живет преобладающее большинство нашей страны. За вас, понятно, очень беспокоюсь, особенно, пока не знаю, как вы устроились”.

 Пока отцу было известно одно, что я, мама и бабушка под Свердловском, но где его родители, он не знал. Информацию о себе сообщал самую скудную и никогда ни на что не жаловался. Подтекст имеет лишь фраза о том, что он знакомится с жизнью “большинства населения нашей страны”. И впрямь, что мог знать кабинетный ученый об этой жизни?

 В письмах отца запечатлено сиюминутное, преходящее, то, что становится вчерашним днем, пока доходит до адресата. Но с течением времени его письма обрели новую жизнь и новый смысл.

 “Письма, - по словам Герцена, - больше, чем воспоминанья, на них запеклась кровь событий, это само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное”.

 Отец мечется как песчинка в хаотическом безумии войны и боится не смерти, нет, страшнее всего для него потерять родных. Он знает, что из Москвы уходят бесконечные эшелоны, и теряется в догадках, куда занесет судьба его близких.

 Из края в край, из града в град

 Судьба, как вихрь, людей метет,

 И рад ли ты или не рад,

 Что нужды ей?.. Вперед, вперед!

 Он пишет в Казань, почему-то надеясь, что родители там. Почему? Только потому, что он когда-то там работал? Вот эта открытка от 23 августа 1941 г.

 “Дорогие мои, написал вам на всякий случай в Казань до востребования, но не знаю, где вы и как вы, очень беспокоюсь, не растеряем ли мы друг друга. Полагаю, что в М. вас уже нет. Обо мне не беспокойтесь, т.к. я здоров. Пишу редко из-за недосуга и необходимости экономить открытки. Мои все вышли, если удастся, пришлите в конверте, сейчас случайно достал несколько. У меня ничего нового, по-прежнему пишу бумаги и подшиваю приказы. Пишите мне почаще…”

 Эта открытка “в никуда” все-таки нашла адресат, чему можно только удивляться, и между 23 и 26 августа, уже зная, что его родители в Черкесске, отец отправляет им еще одну открытку:

 “Мои дорогие! Получил вашу открытку с вокзала. К сожалению, вижу, что вы не получили моих писем и не знаете моего адреса, а пишете окружным путем через Институт. По военной почте, говорят, идет поскорее. Я на всякий случай написал на Казань, думая, что вы поедете туда, жаль, будете беспокоиться. Пишите мне почаще. От Эрочки пока ничего не получал, очень тревожусь. Вообще эта оторванность и паршивая работа почты – самая тяжелая сторона существования. Обо мне не беспокойтесь. Я здоров и физически даже окреп, говорят, что очень хорошо выгляжу. Когда Танюша вернется домой, буду вам писать через нее. Останется ли она в Москве и по окончании курсов? По какому адресу вы пишете Эре? Как устроились на новом месте? Как вы устроитесь в материальном отношении?”

 Каждый солдат знал, что такое военная цензура. Чтобы не рисковать, надо писать почти безликие открытки, рассказывать о повседневном существовании, просить родных не беспокоиться. Поругивать можно только почту, плохо работавшую и в мирное время. Это не крамола.

 Отсутствие в письмах информации – тоже своего рода информация, и те, кто был в тылу, учились ее расшифровывать.

 Перечитывая письма отца, поражаюсь, почему, отправляя семьи в эвакуацию, так нелепо, бездумно и жестоко разъединяли их. Почему солдат, ежеминутно рискующий жизнью, должен был испытывать такую потерянность, такое томительное одиночество и так невыносимо страдать, думая о том, найдет ли когда-нибудь своих родных? Теперь, когда все повсеместно судятся, подобные ситуации именуются “моральным ущербом”.