* * *
Так как после нашего отъезда в эвакуацию немцы были уже на подступах к Москве, Тата отвезла родителей в Черкесск и вернулась домой. Одна из соседок сказала ей, что в доме оставаться небезопасно из-за возможного (как казалось тогда) вступления немцев в Москву: антисемитизм неуклонно возрастал. Рабы Сталина готовились выслужиться перед новой властью. Евреи, как обычно, были разменной картой.
Тата поселилась в Армянском переулке у своих близких друзей Кульмановых. В этой маленькой квартирке на первом этаже яблоку негде было упасть, но Тату приняли с истинно русским радушием. В семье, где было пять дочерей, она стала шестой. С дочерьми жила мать, Наталья Васильевна, простая женщина из Средней России. Дочери называли ее “мамок”. Как я слышала, отца они называли “папок”, но его я уже не застала в живых: он умер до войны. Старшие дочери Зинаида и Софья Петровны, разносторонне одаренные и широко образованные, были полиглотками. Зина, старшая, внешне напоминала раскольницу. Я всегда вспоминаю ее, стоя перед полотном Сурикова “Боярыня Морозова”. Зина куталась в оренбургский платок, из-под которого выглядывали небольшие карие глаза и строгий темный “лик” беспрерывно курящей женщины. В лице Софьи Петровны было что-то монгольское. Обе они работали в каких-то редакциях и постоянно что-то переводили. В 1941 г. Соня ушла на фронт и служила в кавалерии. Уже подростком, близко познакомившись с ней, я никак не могла представить себе эту хрупкую нервную женщину не только на коне, но даже в военной обстановке. На фронт ушла и сестра Шура вскоре после окончания медицинского института. Глухая сестра Валя уехала с Натальей Васильевной в эвакуацию. В Москве остались только Зина и Надя, жившая отдельно с мужем и двумя детьми. Попав в этот дом лет в четырнадцать-пятнадцать, я сразу поняла, что здесь обитают особенные люди, которым, кроме книг, почти ничего в этой жизни не нужно. Книги стояли на стеллажах вдоль стен, лежали стопками на полу и на подоконниках. Казалось, сестры, лавируя между этими стопками, которые со временем делались все выше и выше, смущались, словно причиняли им беспокойство. Между тем квартира в Армянском вовсе не была склепом, набитым книгами, и населяли ее очень живые, добрые, отзывчивые и остроумные люди. Говорили здесь обо всем на свете, кроме быта: он был для них каким-то параллельным миром, и его замечали только в том случае, когда проливной дождь угрожал благополучию книг.
Зина бывала у нас в Мажоровом редко, и я ждала ее с корыстным нетерпением, потому что она всегда приносила мне в подарок книгу. Один из ее последних подарков – “Фауст” в переводе Пастернака (1955) – храню до сих пор. Как и многие другие книги из моей библиотеки, “Фауст” совершил путешествие в Израиль и вернулся домой. Зина садилась на диван, куталась в свой платок и, загасив в пепельнице одну “беломорину”, тут же затягивалась другой. Говорили всегда о литературе и политике – не со мной, конечно, а со старшими. Но говорить при мне не боялись. До меня Зина не снисходила. Думаю, по складу характера, она не могла найти почвы для общения с подростками. Но дело не только в этом: в Зине не было женского начала, питательной среды для интереса к детям. Мне же она была очень интересна: необычностью, мужским складом характера, тем, что дружила с Цветаевой, и та, уезжая в Елабугу, подарила ей на память свои бусы из янтаря. Софья Петровна была гораздо мягче и, всегда в кого-то беззаветно и безответно влюбленная, вникала в мельчайшие подробности жизни своего “объекта”. Ей казалось, что “объект” несчастлив в семье, и она страдала от невозможности сделать его счастливым. Платоническое чувство Софьи Петровны было благородным, жертвенным и бесплодным. После войны она недолгое время была замужем, но совместная жизнь не сложилась, и супруги разошлись. Соня охотно разговаривала со мной обо всем, рассказывала про “Литературку”, где тогда работала, и я часто бывала у нее на Остоженке, где она снимала комнату. Невостребованность и одиночество побуждали ее искать общения с девчонкой-подростком, а для меня она, Зина и другие подруги Таты стали той культурной средой, под влиянием которой я формировалась.
К концу 60-х годов некогда спаянная семья Кульмановых распалась, и единым целым, как прежде, сестры уже не стали никогда.
Свободное копирование
