Но прежде чем приступить к описанию жизни в Красноярске, скажу, что очень скоро один за другим уехали из него. Е. П. Карпов с женою, добровольно приехавшею за ним, П. П. Семенюта и С. Т. Герцо-Виноградский.
На последнем я считаю нужным остановиться. По окончании юридического факультета новороссийского университета, Семен Титович, был, кажется, сначала народным учителем, а затем судебным следователем. Но ни юриспруденция, ни учительство совершенно не были его призванием. Природа наградила его крупным публицистическим талантом или, вернее, она создала его фельетонистом. Можно без преувеличения сказать, что в семидесятых годах Герцо-Виноградский не имел себе соперников в провинции в этом роде литературы, да и в столицах мало было подобных ему. Что же касается Одессы, то он здесь был царь и бог. Я писал уже, что познакомился с С. Т. в самом расцвете его славы, когда фельетоны "Барона Икса" (псевдоним Герцо-Виноградского), помещавшиеся в "Одесском Вестнике", "Новороссийском Телеграфе" и "Правде" читались на расхват. Поразительная легкость пера, редкое остроумие, язвительность, делали то, что "Барон Икс", по его желанию, мог кого угодно или поставить на пьедестал, или убить и лишить гражданства.
Одни его боялись, другие раболепствовали, многие ненавидели, но никто не относился безразлично. Страх чувствовали особенно артисты, и не было той труппы, представитель которой, прежде чем начать представление, не явился бы с поклоном к Семену Титовичу и не предложил в его распоряжение лучшие места в театре.
Выше я назвал три газеты, в которых участвовал Семен Титович. Все они были разного направления, причем "Новороссийский Телеграф" был газетою чуть ли не реакционной.
Но Герцо-Виноградский был в высокой степени аполитичен, не принадлежал ни к какой партии, писал во всех органах одинаково, писал, можно сказать, инстинктивно, как поет птица. Он представлял собой тип скорей безразличного европейского публициста, чем русского, который, в подавляющем большинстве случаев, пишет в органе, подходящем к его взглядам.
Таким же С. Т. был и в жизни. С одной стороны, он был, например, дружен с С. Ю. Витте, который в это время был управляющим юго-западных дорог, а с другой -- в его квартире нередко можно было застать представителей всех крайних партий.
Получая солидный гонорар, Герцо-Виноградский вел открытый и весьма безалаберный образ жизни, который привел его, в конце-концов, к морфинизму и одарил сильнейшею неврастенией. Последняя всегда требовала сильных воздействий на нервную систему, чтобы заставить ее работать. Как-то появился превосходный фельетон "Барона Икса". "Что за прелестная вещь,-- похвалил я.-- А знаете, чем это обгоняется?-- спросил Герцо-Виноградский.-- Чем?-- Сегодня я спал над бомбами,-- Что вы?!-- Честное слово. Прихожу из театра и в квартире застаю теплую компанию, заявившую, что ее преследуют по пятам и она не знает, куда спрятать бомбы. Не долго думая, я предложил спрятать их в турецкий диван, на котором и лег спать. Жутко было, но на заре схватился словно новорожденный и, вот, в один миг накатал приводящий всех в восторг фельетон".
Как сейчас помню его всегда изысканно одетым, нередко в фрачной паре; на улицах он появлялся не иначе, как в лоснящемся цилиндре. И, боже, какой контраст представляли посещавшие его демократические элементы, из которых многие не вышли еще из фазиса нигилизма! Любопытно, что Семен Титыч чувствовал органическую потребность в сближении с этими элементами. Часто после "безумных ночей" в обществе великостветском или среди полусвета Герцо-Виноградский начинал каяться и даже плакать, сопоставляя свою жизнь с жизнью идейной молодежи, и в этот момент последняя давала ему громадную нравственную поддержку. А иной раз, наоборот, он громил всех и вся, указывая "на скуку тенденциозной жизни", и говорил, что он "понимает революцию не иначе, как с шампанским". Не знаю, как кому, а мне почему-то нравилась неуравновешенность Семена Титовича, контрасты и скачки его души, если можно так выразиться, хотя я ясно сознавал, что все это происходит от ненормальных условий жизни. Во всяком случае, у меня с Герцо-Виноградским во все время знакомства сохранились самые теплые отношения.
Выслан он был в 1879 г. генерал-губернатором Тотлебеном в Сибирь за то же, за что высланы были тогда из Одессы сотни лиц,-- т.-е. за совершенно не выясненные "преступления".
Об этой массовой высылке составилась в то время целая легенда, соответствовавшая, кажется, действительности.
Сначала по разным подозрениям были в 1879 г. арестованы и посажены в Одесскую тюрьму несколько человек.
Когда затем вводили новичка, то ранее арестованные громко спрашивали из-за решеток: "а такой-то (имя рек) арестован?!"
И этого было достаточно, чтобы через некоторое время "такого-то" действительно арестовали.
Таким способом "наловили" сотни людей и затем выслали их в Сибирь.
Возможно, что и Герцо-Виноградский явился "жертвой" такого "случая", но возможно, что администрация не выносила его убийственно обличительных фельетонов и узнала о знакомствах. В хронике социалистического движения в России 1878--1887 г. (официальный отчет) говорится, что "расходы по содержанию квартиры "капитана" (так звали Сергея Чубарова, повешенного в Одессе по делу 28 мая) и по организации коммун, которые служили главным местом для сборищ южных анархистов, оплачивались подпиской, сборами с публичных концертов, которые устраивались в доме члена партии (?) Герцо-Виноградского". Но лично С. Т. хорошо не знал, за что очутился в Восточной Сибири, и невозможно мучился в ссылке.
Привыкший к широкой жизни, к европейскому комфорту, к заманчивому положению авторитетного публициста, не имея в то же время ничего такого в душе, что бы его поддерживало в лишениях, Семен Титыч, что называется, обезумел в Красноярске и, не распаковывая своих чемоданов, строчил прошения во все ведомства, покуда не была взята с него подписка, что больше прошений писать он не будет. Тогда он проникся полным отчаянием, стал прибегать к напиткам, к которым вообще чувствовал склонность, и, наконец, придумал самый нелепейший выход: он решил симулировать самоубийство! В один прекрасный день Семен Титович набросил веревку на шею. В квартире, конечно, поднялся переполох. Дали знать полиции. Результат получился неожиданный: Герцо-Виноградского препроводили в Самару на... покаяние за покушение на самоубийство! И вот какое оттуда прислал он мне письмо:
Самара, 11 мая 81 г.
"Милое, премилое письмо ваше я получил только наднях. Скажу вам без утайки, оно мелькнуло розовой полосой на тусклом, сером фоне моего существования. Ну, ну! Времена! "Листок" мой цензура страшно сократила. Я опять бездельничаю, тоскую, мечусь. Ах, когда же все это кончится? Надежда? Но чорт ли в ней, в этой всесветной наложнице, лживой прихлебательнице!
А вы таки не в добрый час молвили накануне моего от'езда из Красноярска (кстати, сообщите, пожалуйста, подробности пожара), что мне придется, может быть, пожалеть за ним. Типун вам! Да! бывают минуты, что я любовно пере ношусь мыслью к вам, тем более теперь, когда ваша колония удвояется, утрояется, учетверяется, словом, является в геометрическом приросте. Жаль только, что средства пропитания,-- таков, по крайней мере, минорный тон письма,-- у вас жалкие. Ну, да и тут они не в авантаже. Да, у вас компания завидная: Южаков, Шульгин, Лесевич, Спандони (он у вас?), Симиренко. Ах, отчего я не тот "цветочек дикий", что в "один букет попал с гвоздикой", и который от этого "душистым стал и сам"? Как видно, я так и останусь "диким" и всегда буду издавать тот свой собственный запах, за который вы меня журите в вашем письме. Тысяча спасибо за дружелюбный тон этого нагоняя! Но представьте себе, что есть "дикие" упрямее меня. Получил я от Ревы письмо. "Иду,-- пишет,-- в "Новороссийский Телеграф" -- "Несчастный, остановись! Ты идешь в трясину!" -- отвечаю я.-- "Эту трясину обращу я в цветущий луг",-- возражает он. И, кажется, он уже занялся культивированием Озмидовской клоаки! Меня же спас от этого рискованного шага мой Саша. Да благословит его небо! Боже, как меня изнурила эта ссылка, это ненормальное существование под высоким давлением! Одно время я, было, ожил, оживил "Листок", попал в милость к губернатору, но злодеяние первого марта было для меня "стоп машиной". Я написал передовую -- я тут все -- и публицист, и фельетонист, и социалист, и аферист (завел торговлю телеграммами агентства) и... и,-- спросите у Семенюты что еще,-- цензор ее пропустил (посылаю вам ее), а губернатор мне до сих пор ее простить не может! Бога ради, читайте: что в ней неблагонамеренного? Затем еще несколько столкновений,-- и все пропало! "А счастье было так близко, так возможно"... Как там дальше? Кажется, "быть может, я неосторожно?*.. Да, да, так вот и я! О, me miserum! С каким бы я удовольствием пошел сейчас купаться в Енисей, к которому было рукой подать! Волга тут далеко и к ней крутой спуск. Зной у нас адский, но все-таки меньше, чем был у вас 17 апреля. Кто из вас пострадал? Какое течение имел огонь? Что истребил?-- Опишите все сие. Теперь у вас дороговизна -- бедные вы!
Если останусь в Самаре, возьму "Листок" в аренду, приезжайте и будем здесь представлять собой маленький "Таймс" -- ведь есть же "маленький Фауст", почему не быть маленькому "Таймсу?" Ах вы тюфяк, тюфяк! Если я, "диктатор", "кассир" (см. обвинительный акт по делу о 27), успел выбраться из Сибири, то вам и бог велел. Ай-ай-ай! А Елизавета Михайловна, что она, кто она? Душевный, любовный привет ей. Видаете ли вы Виктора Викентьевича? Сообщите о нем, если встретите, скажите ему, что и сейчас, и еще долго, и всегда я буду с любовью вспоминать о нем.
А что и как золотое мое сокровище, радость моя, куколка и пр. пр.? Кто бы это? Ну, конечно, пресловутый Коля. А вашей барыне также нижайший поклон, да и всем -- всем, кто только этим не побрезгует. Вас же заключаю в свои об'ятия. Говорят:-- Редин повесился.-- Правда ли? А мое "церковное покаяние" здесь у архиерея. Говорят, ничего не будет. Да, конечно! Вот после семи покушений, тогда другое дело -- семь бед, один ответ, а пока их было три. Боюсь, грозит четвертое, ну до семи еще далеко!
Однако, я болтаю, а вы такой esprit serieux. Ну, прощайте!
Обнимаю вас. Пишите, это свинство -- паузы у вас ужасные!
С. Герцо-Виноградский.
P. S. Привет нашему милому цензору. Посылаю вам свою образину. Не правда ли -- noble et distingué? Что нового у вас? Я часто думаю: "несчастные, они только через месяц будут читать и узнавать о том, что мы уже забыли, наши корки будут для них апельсинами!"
И это было последнее письмо Семена Титовича. Знаю только, что Герцо-Виноградский добился таки скорого возвращения в обожаемую им Одессу. Чтобы не возвращаться более к нему, считаю теперь нелишним дать некоторые дополнительные сведения. В Одессе он прожил более 20 лет. В 1892 г., когда С. К). Витте был назначен министром финансов, Семен Титович послал ему поздравительную телеграмму. Полученный на нее дружественный ответ от министра, был, как передавали, громаднейшими буквами напечатан на заглавном листе "Новороссийского Телеграфа", сделавшего себе рекламу из талантливого, но слабовольного публициста, начавшего по возвращении из ссылки опять писать в той газете, которую, как мы видели, называл "Озмидовекой клоакою". Умер Герцо-Виноградский в Одессе в 1903 году. Литературною памятью его явилась всего одна книженка, изданная в 1882 году и заключавшая в себе некоторые беллетристические очерки.
Свободное копирование
