Жизнь в Мценской централке - 8

 Здесь, к слову, сообщу кое-какие сведения о печенежской центральной каторжной тюрьме, в которой много лет сидели Папин, Донецкий и Плотников.

 По рассказам, слышанным мною в мценской тюрьме, режим в "централке" Харьковской губернии не уступал, вероятно, шлиссельбургскому. Заключение в ней было строго одиночное; вести из внетюремной жизни почти не доносились; заключенных плохо кормили; обращение было грубое. Общие ужасающие условия каждый раз ухудшались, как только за стенами тюрьмы происходили какие-либо случаи политических преступлений, о которых заключенные, конечно, и не знали. Весьма вероятно, что такого рода периодические усиленные репрессии, сопровождавшиеся карцерами, лишениями пищи и т. д., и были причиной idée fixe Донецкого. Особенные жестокости по отношению к заключенным проявлял знаменитый фон-Валь и, частью, кн. Кропоткин. Нет ничего удивительного, что значительный процент заключенных в каторжной печенежской тюрьме не вынес всех ее ужасов. Обо всем этом написал и с'умел переслать из тюрьмы А. В. Долгушин. В 1878 г. на основании его данных была издана брошюра -- "Заживо погребенные". Возможно, что следствием этой брошюры было убийство харьковского губернатора Кропоткина. Насколько запомнил я из рассказов, в новобелгородской тюрьме из 30-ти заключенных 7 человек сошли с ума и четыре умерли, причем двое -- из числа сошедших с ума. Следовательно, погибли 9 человек, или 30%. Это именно: 1) Боголюбов (сошел с ума), 2) Бочаров (сошел с ума и умер), 3) Гамов (сошел с ума и умер), 4) Герасимов (сошел с ума), 5) Донецкий (сошел с ума), 6) Елецкий (умер), 7) Малиновский (умер), 8) Плотников (сошел с ума) и 9) Соколовский (сошел с ума). Остальные, в большинстве измученные, с расстроенною нервною системой были в 1880 г. отправлены в Сибирь на Карийские рудники, а часть, кажется, на поселение. Уже в бытность в Сибири я видел в Красноярском остроге: Долгушина, Здановича, Мышкина, Сажина, Дмоховского, умершего за Красноярском, Виташевского, Джабадари, Свитыча, Ковалика, Войнаральского и Рогачева. Видел ли остальных, не помню.

 Поименованные лица осуждены неодновременно и по разным делам. Герасимов, например, судился за пропаганду среди рабочих и солдат Московского полка. Во главе этого процесса стоял студент Дьяков, приговоренный к 10-летней каторге. Тому же наказанию подверглись еще двое обвиняемых по этому делу: Александров и Сиряков. Боголюбов и Бочаров осуждены были в 1877 г. за демонстрацию на Казанской площади в Петербурге. С ними судились также пошедшие на каторгу: Бибергаль, Чернявский и Гервасий. В ссылку с лишением прав по этому же делу попали: 16-тилетняя девушка Шефтель, Геллер, Попов, и Громов. По монастырям водворены: Потапов, Тимофеев, Григорьев. Наконец, Джабадари и Зданович осуждены были по "процессу пятидесяти", а остальные лица -- по "Большому процессу" 193-х. На этих двух последних процессах, как самых характерных для семидесятых годов, мы считаем нужным остановиться, хотя некоторые данные о "Большом процессе" уже сообщили выше. Об этих двух процессах говорила буквально вся культурная Россия и выдающиеся писатели того времени. Публичное судебное разбирательство, сведения о котором печатались в "Правительственном Вестнике", дало возможность широким кругам русского общества видеть, какие высоконравственные, самоотверженные, искренние люди шли в народ и каких высоких идеалов стремились они достигнуть. Речи, произнесенные на процессе "50-ти", разбиравшемся в особом присутствии Сената с 21 февраля по 14 марта 1887 г., Алексеевым и Бардиной, а на "Большом" -- Мышкиным заучивались молодежью наизусть. Точно также заучивали стихи, посвященные обвиняемым по процессу "50-ти". Более других популярно было следующее стихотворение Некрасова:

 Смолкли честные, доблестно павшие,

 Смолкли их голоса одинокие,

 За несчастный народ вопиявшие.

 Но разнузданы страсти жестокие,

 Вихорь злобы и бешенства носится,

 Над тобою, страна безответная,

 Все живое, все честное косится.

 Только слышно, о ночь беспросветная,

 Среди мрака, тобою разлитого,

 Как на грудь великана убитого,

 Кровожадные птицы слетаются,

 Ядовитые гады сползаются.

 Поэты -- Боровиковский и Полонский -- посвятили стихотворение специально женщинам, среди которых были приехавшие из-за границы высокообразованные: Бардина, Ольга и Вера Любатович, Лидия Фигнер, Варвара Александрова, Хоржевская. Стихотворение Боровиковского таково:

 Мой тяжкий грех, мой умысел злодейский

 Суди, судья, но проще и скорей --

 Без мишуры, без маски фарисейской,

 Без защитительных речей.

 Крестьянские вериги, вместо платья.

 Надев и сняв преступно башмаки,

 Я шла туда, где стонут наши братья,

 Где вечный труд, где бедняки.

 Захвачена на месте преступленья,

 С поличным я к тебе приведена,--

 Зачем же здесь свидетели и пренья?

 Ведь я кругом уличена.

 Но знаешь ли, что как я ни преступна,

 А предо мной бессилен ты, судья,--

 Нет, я суровой каре не доступна

 И победишь не ты, а -- я...

 Наконец, Полонский писал:

 Что она мне -- не жена, не любовница

 И не родная мне дочь...

 Так отчего ж ее доля проклятая

 Ходит за мной день и ночь?

 Словно зовет меня, в зле неповинного,

 В суд отвечать за нее,

 Словно страданьем ее заколдовано

 Бедное сердце мое.

 О Тургеневе говорили, что он целовал портреты подсудимых, называя их "святыми". Вероятно, о них думал и Вл. Г. Короленко, когда писал свой высоко-художественный рассказ: "Чудная", напечатанный нелегально. Все судившиеся женщины были, приговорены к каторжным работам. Такое же наказание, кроме Джабадари и Здановича, о которых сказано выше, понесли: братья Владимир и Григорий Александровы, Агапов, Гамкрелидзе, Кардашев и кн. Дицианов. Наконец, Лукашевич и Чхеидзе были лишены прав состояния и сосланы на поселение.

 Процесс "193-х" был, можно сказать, развитием процесса «50-ти». Последний происходил в январе 1877 г., а первый начался в октябре того же года, но длился до конца января 1878 г. И обвинение было одинаково: пропаганда. Исключение составлял один Мышкин, ездивший в Сибирь, чтобы освободить Чернышевского, и при аресте оказавший вооруженное сопротивление. Он был приговорен к 10-тилетней каторге. Такое же наказание было назначено: Войнаральскому, Ковалику, Рогачеву, Муравскому, Синегубу, Союзову, Стаховскому, Добровольскому, Квятковскому, Чарушину, Шишко, Зарубаеву и Чернявскому. К пяти годам каторги приговорили: Брешко-Брешковскую, Макаревича и Сажина. Остальные понесли меньшие наказания, а некоторые -- оправданы. Среди последних были будущие выдающиеся революционеры: Желябов, Перовская, Драчевский, Саблин, Якимова.

 Читая эти два процесса, невольно согласишься с Кравчинским, который писал: "Движение это (т. е. народолюбство) едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким то крестовым походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем -- к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения. Но это движение не выдержало и не могло выдержать столкновение с грубой и суровой действительностью. Пропагандисты ничего не хотели для себя. Они были чистейшим олицетворением самоотверженности. Но эти люди были слишком неподходящими для предстоявшей страшной борьбы. Тип пропагандиста семидесятых годов принадлежит к тем, которые выдвигаются скорее религиозными, чем революционными движениями. Социализм был его верой, народ -- его божеством. Не взирая на всю очевидность противного, он твердо верил, что не сегодня-завтра произойдет революция, подобно тому, как в средние века люди иногда верили в приближение страшного суда".