Теперь о свиданиях.
Первое, дорогое для меня лицо, посетившее мценскую тюрьму, была мать Левы, Татьяна Ивановна Симиренко.
В один майский вечер Фомин доложил Леве:
-- Маменька приехали.
Фомин заметил экономическое благосостояние матери Левы и говорил "приехали".
Мы не шли, а просто полетели, как говорится, наверх.
И вот Татьяна Ивановна! То же милое страдальческое лицо, та же знакомая улыбка, сквозь которую проглядывает тоска. Она бросилась на шею Леве; Лева обнял мать; потом светлая, улыбающаяся Татьяна Ивановна подала руку мне, и мы поцеловались. Она, видимо, сдерживалась и старалась быть веселою. Мы заговорили о "прошедшем" в довольно шутливом тоне.
Нужно сказать -- мы не притворялись: положение мое и Левы было лучше, чем положение наших родных: любящие не так страдают, перенося лично страдания, как тогда, когда видят близких людей страдающими.
Благодаря Фомину и Побылевскому, мы могли угощать Татьяну Ивановну даже кофе, а она нам в тюрьму присылала и сама привозила всякую всячину; помню, 25 мая, в день моих именин, она прислала мне торт.
Мы утешали ее, как могли, говорили о возможности освобождения, возвращения на родину, хотя, по правде сказать, и не верили сами тому, в чем ее уверяли. Мы обманывали друг друга и тем хотя немного облегчали и себя, и Татьяну Ивановну. Хор во время прогулок под окном комнаты, в которой было свидание, охотно исполнял различные песни. Татьяна Ивановна всегда плакала, когда пели:
"Идет он усталый...
и не могла выносить звона кандалов: "ведь у всех их есть матери",-- говорила Татьяна Ивановна, и слезы катились из ее глаз; ей очень нравилось следующее Некрасовское четверостишие, которое я ей часто говорил:
"Им не забыть своих детей,
"Погибших на кровавой ниве,
"Как не поднять плакучей иве,
.Своих поникнувших ветвей"...
Глядя на эту прекрасную женщину и редкую мать, я часто вспоминал свою мать, которая далеко-далеко от меня заливалась день и ночь слезами, не имея возможности, по болезни и другим семейным обстоятельствам, приехать ко мне... Я знал, что я больше не увижу ее, хотя уверял в письмах о скором свидании, обнадеживал... Я часто получал от родных письма; эти письма, исполненные любви, страдания, безответной преданности дорогой матери, разрывали мне сердце.. На моих глазах была другая мать, быть-может, более счастливая... Хотя не знаю, что лучше: видеть ли сына в тюрьме на пути в Сибирь, или только знать об этом?
Татьяна Ивановна пробыла около месяца.
Но настал и день разлуки.
Влажными от слез глазами смотрела она на своего любимца Леву, и в этом взоре выражалась и бесконечная любовь к сыну, и страд.:ние, тоска и безнадежность; разговор не клеился; я не мог вынести этой картины и ушел. Пришедши затем в самую минуту прощания,-- быстро поцеловался с Татьяной Ивановной и почти убежал; я знал, чувствовал, что не скоро, а быть-может и никогда не увижу ее...
Лева возвратился скучным и долго ничего не говорил.
К нему приезжал еще средний брат; но это был веселый молодой человек, и мы, кроме приятности, ничего не испытывали при свидании с ним.
Но самым веселым нашим собеседником была жена Ивана Карповича, Маруся, поселившаяся в самом Мценске и почти ежедневно приходившая на свидание.
Эта веселая красивая барыня, чешка по происхождению, доставляла нам много удовольствия при скучной, однообразной мценской жизни.
Приезжала еще мать Ивана Карповича. Бодрая, крепкая, славная старушка проведывала одного сына в тюрьме, когда другой в это время был на пути в каторгу; много нужно было силы воли, характера, физической и душевной крепости, чтобы вынести такое горе. Роза Петровна бодро стояла против ударов судьбы.
Свободное копирование
