По утрам к нам часто заходил начальник тюрьмы, бывший помощник управляющего "дома предварительного заключения" в С.-Петербурге,-- Михаил Маркович Побылевский, добродушный, ленивый, довольно полный украинец. Одевался он чрезвычайно прилично и вообще мало напоминал тип смотрителя острога; черные волосы были у него всегда гладко причесаны назад, большие черные же усы -- всегда в порядке и, кажется припомажены, подбородок изящно выбрит, руки чистые, лицо чистое,-- повторяем, он не был похож на, так называемых, "полицейскую крысу", "приказного крючка" и т. д. С нами Михаил Маркович был крайне обходителен и любезен, а с женским полом -- просто кавалер, comme il faut. Вообще прекрасного пола он "не чурался", как говорят украинцы.
Побылевский начал свою карьеру с очень низких полицейских чинов, но не известно по каким причинам не опошлел, не утерял образа человеческого, и, вот, теперь, когда ему осталось всего два чина до генерала, он еще очень порядочный, главное, не глупый человек.
Благодаря последнему обстоятельству, Побылевский, вполне соблюдая "уставы" и "законы" и строго следя за нашею целостью, делал то, чего глупый администратор, из боязни или недомыслия, не сделал бы вовек: он давал нам газеты, что собственно почему-то воспрещалось, мы имели старые и новые периодические журналы, имели бумагу, перья, чернила, и вообще пользовались многими "льготами", которых и не понюхали наши товарищи, сидевшие в такой же "политической" тюрьме в Вышнем-Волокке.
Но самое важное, чем мы свободно пользовались, благодаря Михаилу Марковичу, это свидания с близкими знакомыми и родственниками, которые приезжали в Мценск.
По слухам, отчасти причиною этих льгот был орловский губернатор, Боборыкин, который, говорили, сквозь пальцы, что называется, смотрел на некоторые "послабления", а вероятнее всего то обстоятельство, что товарищи, задолго до моего приезда, устроили, так называемый, "голодный бунт", который заставил начальство призадуматься и дать маленькую "конституцию".
Но дело в том, что, будь глупый и чрезмерно трусливый администратор, он бы заупрямился, принялся бы за "репрессивные меры" и, конечно, вышла бы буря к обоюдному неудовольствию.
Михаил Маркович, понимая, что требуется только необходимое и что от этого требуемого тюрьма останется тюрьмою и все будет благополучно, уступил, и жить нам стало довольно сносно.
Помимо утренних визитов, Побылевский ежедневно приходил к нам или "так себе" или с "письмецом", "газеткою", подавал руку, ободряя в большинстве случаев, утешая, что "скоро вы будете освобождены", "в Сибирь не пойдете" и т. д.
Мы, неразумные, иной раз даже верили этому оптимизму Побылевского, хотя он, кажись, говорил больше "для разговора".
Иногда начальник тюрьмы приходил с доктором или исправником.
Доктором в мое время был старичок-генерал, который в медицине уже ничего, кажется, не смыслил, но охотно балагурил с пациентом и либеральничал, что, конечно, мало помогало излечению, но действовало больше на дух пациента, ибо либералы в генеральских чинах попадаются редко. Генерал был против административной ссылки и, как и Побылевский, говорил, что "это долго не продлится". К доктору мы, кто считал себя больным, вызывались поодиночке в отдельную комнату и там выказывали ему физические и духовные недуги, получая взамен рецепт, по которому выдавалось безвозмездно лекарство.
Исправник, Герасимов, хотя и не генерал, был человек с достоинством, держал себя настолько странно, что напоминал поговорку "словно аршин проглотил". Носил он длиннейшие седые бакенбарды и всегда имел широко раскрытые, удивленные глаза, словно что-то узнал удивительное или желает нечто сообщить. При посещениях он очень близко подходил к кому-либо и предлагал вопросы, относящиеся к тому, чем в данную минуту занимается лицо, к которому он подошел: если вы читали, он спрашивал: "Вы читаете"? если писали, он спрашивал: Вы пишете"? и т. д. Если же он заходил в .общую", то ему нечего было больше спросить, как: .Как вы поживаете"? Такие обыкновенные вопросы слетали с уст начальника уезда неожиданно, потому что, глядя на его лицо, казалось, что он скажет или спросит нечто очень важное.
В виду того, что исправник посещал нас довольно редко, а приезд его в тюрьму имел более глубокое значение,-- в смысле вывезения кого-нибудь из тюрьмы на суд, отправки партий или каких-нибудь административных мероприятий,-- то появление начальника уезда сопровождалось взаимным извещением: "Исправник приехал! Исправник приехал"!
К его приезду тюремное начальство старалось соблюсти известную формальность, т.-е. мы должны были сидеть запертыми по своим камерам (если мы не обедали, или не пили чай, что дозволялось делать всем вместе в "общей"); нужно было соблюдать известную тишину, не иметь на виду письменных принадлежностей и т. д.
На предлагаемые вопросы исправник всегда отвечал коротко и неясно.
В то время исправник деятельно розыскивал .гессенскую муху" и каких-то "жучков", появившихся на полях Мценского уезда и не дававших покоя администрации, взбудораженной учеными реформами профессора Линдемана.
Мокриевич предлагал мне взять темою для поэмы стихотворной -- "погоня за мухами" и изобразить по порядку: 1) выслеживание мухи, 2) уезд на ногах, 3) поимка мухи и арест ее; 4) ссылка мухи и т. д.
Но это к слову.
Самым частым нашим посетителем был Фомин, правая рука Побылевского, старший надзиратель и эконом; хитрый, ловкий, старательный, он был сначала надзирателем в одной из центральных тюрем Харьковской губернии и приспособился к этому ремеслу как нельзя лучше.
Мценский Фомин -- это Наум Черниговский. Он льстил Побылевскому, ухаживал за ним, был обходителен и с нами, политическими, особенно с теми, от кого предвиделись "доходы", но в то же время обсчитывал и обвешивал и нас, конечно, и Побылевского.
Фомин трудился с утра до ночи, был вечно на ногах и везде успевал; вечером он приходил к Вноровскому, который давал ему поручения -- купить на завтрашний день того-то и того-то; в полдень он появлялся к нам и отпускал желающим по одной рюмке пред обедом водки; во время поверки он был с солдатами; после поверки -- подходил к окошечкам и говорил: .Спокойной ночи"; отворял двери лицам, приходящим на свидание; встречал и провожал Побылевского и всякое начальство; занимался хозяйством, кормил кур, распекал надзирателей и разговаривал иногда с нами,-- одним словом, деятельность этого человека была непостижимая, если принять во внимание, что он же встречал и "новичков", обыскивал их, складывал вещи, выдавал чистое белье, заведывал цейхгаузом и т. п. и т. п.
Кроме помянутых лиц, пред нашими глазами постоянно мелькали дежурные надзиратели, подчиненные Фомина: один в коридоре охранял выход, другой -- во дворе, возле ворот. Надзиратели эти менялись поочередно и не играли важной роли в нашей жизни.
Что касается дежурных офицеров, то большинство из них были народ корректный.
Один старичек-офицер был настолько любезен с Симиренко, что разрешал, по просьбе Побылевского, выходить ему за тюрьму, в сад, где Симиренко устраивал разные клумбы, сеял цветы и т. д.
Свободное копирование
