Весь другой день ушел на приготовление к отправке партии, которая должна была уехать с ночным поездом (в час ночи) по направлению к Москве. В полдень получена была телеграмма от губернатора об оставлении Симиренко. Это и обрадовало нас и поставило в тупик: мы не знали причины желанного оставления "до следующей партии". Но ни радоваться, ни раздумывать было некогда: все убиралось, приготовлялось. Вдруг по камерам и в коридоре пронесся слух, что "непривилегированных закуют в кандалы". Этот слух поразил нас, не хотелось верить, не хотелось видеть унижения человеческой личности; слух же, между тем, принимал все большую и большую вероятность, превратившись скоро в действительность. Нужно заметить, что многие, привезенные в мценскую тюрьму в кандалах, здесь были раскованы на все время пребывания в ней. "Привилегированные же" и отправились без кандалов, так как, по закону, они, привилегированные, должны быть закованы уже на месте, на самой каторге, если, конечно, в дороге не произойдет ничего "особенного". Однако, следует заметить, что генерал-губернаторы и в этом случае поступали как им было желательно: многие "привилегированные" были привезены уже в мценскую тюрьму закованными!
-- Да я им с.... с...., головы разобью!-- кричал кто-то.
-- Нельзя ли как-нибудь переговорить с начальством?
-- Протестовать, господа! Протестовать!!!
-- А штыки?!? Коли протестовать -- так до конца, до смерти не даваться, а протестовать так себе, "до прикладов", не стоит!
-- Да, быть-может, можно уговорить?
-- Позвать начальника тюрьмы!
-- Исправника!
Разбились на партии, пошли разговоры, рассуждения, которые привели к тому, что в четырех стенах и против штыков с голыми руками протестовать немыслимо.
Вскоре начали вызывать лишенных прав "непривилегированных" "по одиночке", и они возвращались к нам, уже звеня кандалами и стараясь скрыть собственное смущение.
Невыносимо тяжелое впечатление произвел этот звук кандалов. Глядя на этих совершенно юных людей, сердце сжималось от жгучей щемящей боли.
"Боже мой!-- думалось,-- неужели жизнь их уже окончена? Неужели они обречены на вечное прозябание в каторжных тюрьмах, в холодных степях Сибири, на поселении? Начало жизни -- и тюрьма! Начало жизни -- и каторга! Начало жизни, и жизнь эта уже разбита: разве жизнь мыслима без свободы? разве можно назвать жизнью -- жизнь в кандалах"? Но мрачных лиц почти не было, а некоторые, как, например, Янковский, поражали верою во что-то, надеждами на что-то и невозмутимо спокойным отношением к условиям, в которые все были теперь поставлены. Янковский напоминал мне первого христианина и текст -- "Блажени верующие".
Весь день мы были в напряженном состоянии, ожидая рокового часа разлуки. Пообедали, напились чаю, поужинали; разговоры не прекращались ни на минуту; давались поручения, передавались поклоны, решались разные вопросы; обнадеживали друг друга, строили планы будущего; более близкие сегодня между собой говорили топотом... Но, несмотря на отвлечение, было тяжело. Куда шли эти люди? Увидим ли их когда? Что оставляют они за собою? Чего лишаются? Что чувствуют перед наступлением часа разлуки с родиной, а следовательно, и со всем, что было для них близкого, дорогого, что составляло их жизнь?
Было над чем задуматься... И думали все.
-- Одевайтесь, господа!-- раздалось в коридоре.
Все разошлись по камерам и начали одеваться; одевшись, собрались еще раз "в общую" и, распрощавшись на всякий случай, начали петь хором: "Идет он усталый".
Эта песня и по мотиву, и по содержанию как раз подходила к обстоятельствам.
-- Пожалуйте, господа!-- позвал надзиратель в конце песни.
Хор сначала смолк, а потом окончил песню; начались поцелуи, рукопожатия, показались слезы на глазах, и все вышли из "общей".
В коридоре, возле дверей, стояли: исправник, начальник тюрьмы, жандармский офицер, надзиратель и жандармы.
Все мы столпились у дверей. Начали вызывать по списку.
-- Янковский!
-- Здесь!
-- Пожалуйте!
Янковский прощается со всеми, целуется, жмет руки, потом показывается из толпы и, в сопровождении жандарма, уходит из тюрьмы, где его еще ждет солдат (на каждого полагался один жандарм и один солдат).
-- Крыжановский!
-- Здесь!
-- Пожалуйте!
Прощание и выход с жандармом и т. д., покуда не ушли все. Мы вошли в камеры, взобрались на окна и долго еще кричали на темный двор.
-- Прощайте!
В ответ на это из темноты слышалось:
-- До свидания! к нам приезжайте!
-- Хорошо!
Но, вот, ворота отворились последний раз, вышел кто-то последний, и все стихло. Тихо и скучно сделалось в тюрьме после отправки этой партии.
Свободное копирование
