Зиму 1922-1923 года я просуществовал сравнительно сносно, но с весной прекратилось и казенное пособие, и часть уроков. Опять началось недоедание, и появились признаки малокровия. Я брался за все что мне предлагали - преподавал французский и немецкий, и арифметику на болгарском языке, и русскую литературу, но у большинства учеников серьезного желания заниматься не было. В городке меня считали хорошим преподавателем, рекомендовали друг другу, но толку от этого было мало. Платили мне как и другим репетиторам очень мало. Плата за урок колебалась от 5 до 10 левов. На чешские деньги это составило приблизительно стоимость одного или двух трамвайных билетов, но, конечно, и цены в Болгарии несравненно ниже среднеевропейских. Бывали уроки и совсем неожиданного характера. Местному булочнику почему то вдруг захотелось изучать римское право, и он обратился за помощью ко мне. Тщетно я уверял этого слегка тронутого культурой толстяка, что никого понятия о римском праве я не имею. Он, все-таки стоял на своем - я, мол, разберусь быстрее, чем он. К тому же я знаю латинский язык, а он гимназии не кончал и все почти забыл. Месяца два мы дважды в неделю сидели над римским правом, но потом бросил эту мудреную науку.
Другой урок, длившийся недолго, не требовал никакого умственного напряжения. В одной болгарской семье, где было трое детей-гимназисток, меня уговорили преподавать танцы. Черноглазые здоровые девушки умели танцевать только болгарские "хоро". Я обучал их вальсу и другим салонным премудростям. Мать кое-как играла на фортепьяно. В это время стояла уже летняя, сухая жара, а уроки наши происходили послеобеденное время. Костюмы наших учениц облегчались до чрезвычайности. Дома они ходили босиком и только во время уроков надевали туфли. В особенно жаркие жни я, танцуя с ними вальс, чувствовал, что ситцевые платья надеты прямо на голое тело. Младшая была еще почти ребенком, старшие две почти взрослые, и для двадцати восьмилетнего капитана лишенного общества женщин, это было испытание нелегким.
В городе все и всё были на виду. При существовавших тогда в болгарских провинциях обычаях ухаживать за местными обывательницами нельзя. Они очень охотно выходили замуж за русских офицеров, несмотря на всю шаткость их положения, но всякие иные отношения, по крайней мере, в провинции, были исключены. В русском гарнизоне в Орхании было лишь несколько дам, жен офицеров и две-три сестры милосердия. Молодыми неженатым людям, жившим в армии, оставалось меланхолически рассуждать о несправедливости судьбы. Как видимо, не обходилось дело без сплетен. Однажды, еще зимой 1921-1922 г. мне пришлось потребовать от юного подпоручика Т. большого нашего приятеля, чтобы он при свидетелях перед мной извинился. Молодой человек в дружеской компании подшутил насчет близких отношений, будто бы существовавших между мной и молодой женой одного пожилого ротмистра. По правде говоря, этих отношений не было потому, что я их не хотел. Молодая женщина изменила мужу с одним моим товарищем, но офицерская этика требовала, чтобы я защитил ее имя.
К большому моему удовольствию подпоручик сейчас же извинился. Откажись он, дуэль была бы неизбежна, а стрелять в милого Костика из-за дамы, к которой я был совершенно равнодушен, мне было бы очень тяжело.
Мне остается повторить то, что я сказал в предисловии - личной жизни почти не было, а жить хотелось, и это была одна из причин моего меланхолического настроения в Орхании. Случалось, я навещал такого же как и я молодого капитана Д., жившего в маленьком домике со своей двадцатилетней подругой. В семнадцать или восемнадцать она ездила через фронт с секретным поручением в Москву и каким-то чудом уцелела. Все остальные агенты, вывезенные в тот раз на бронепоезде в нейтральную зону, были преданы провокатором и погибли. Теперь все необычайные приключения были в прошлом. Молодая женщина занималась несложным хозяйством, стряпала, шила и с увлечением работала вместе с капитаном на огороде и в саду. Как сейчас помню ее, босую, загорелую среди желтых ... роз и душистого табака. Молодые люди были очень счастливы. Официально они считались двоюродным братом и сестрой. Позднее, когда дивизион окончательно разъехался, обвенчались. Я смотрел на эту жизнерадостную молодую пару, и от вида чужого счастья становилось еще грустнее.
Свободное копирование
