Очень скрашивало мне однообразие существования составление записок об учащихся-добровольцах на гражданской войне. Я начал их в феврале 1922 г. и закончил в июле 1923. Обширная рукопись (более 1000 страниц) впоследствии получило название "Молодежь на войне".
В двадцать восемь лет надо жить, а не писать воспоминания. Я это хорошо понимаю, но жизни не было. Гарнизон разошелся по работам. Лекций и докладов, которые одно время очень меня занимали, уже как год не было. Прекратились и работы Исторической Комиссии Дроздовского Дивизиона, членом которой я состоял. Я штудировал труд Новгородцева "Об общесловесном идеале", читал случайно очутившуюся в Орхании "Geschichet des Materialismus" Ланге, писал воспоминания, дневник, многочисленные письма, но все время чувствовал - все это не то, не то... Бьюсь на месте, почти без смысла и с очень, очень отдаленной целью.
А в то же время я по-прежнему любил нашу разошедшуюся, разъехавшуюся батарею, любил армию и в глубине души гордился тем, что с добрейшим и деликатнейшим полковником А.А. Шейном являюсь чем-то вроде хранителем батарейных пенатов. Полковник Шейн во время гражданской войны командовал 2-м дивизионом Дроздовской артиллерийской бригады, а с переездом за границу стал командиром 2-й сводной батареи Дроздовского артиллерийского дивизиона. В описываемый период, в виду выписки генерала Ползикова, командовал дивизионом и считался начальником русского гарнизона в Орхание. По утрам он обычно работал в управлении дивизиона вместе со своим адъютантом-делопроизводителем, чиновником военного времени Кравцовым и вольноопределяющимся П. Бураго, исполняющего обязанности писаря. Александр Аристионович Шейн был одним из самых сердечных и деликатных людей, с которыми мне приходилось встречаться в жизни. Лично доблестный человек он, благодаря своей мягкости, не был выдающимся начальником гражданской войны. Ему ставили в вину недостаточно волевой характер и неумение держать в руках чинов своего управления. За то в Галлиполи и Болгарии душевные качества полковника Шейна, его доброта и внимание к людям облегчили многим тяжелые первые шаги эмиграции. Надо сказать, что, обладая сдержанным и замкнутым характером Аристионович и здесь, быть может, мало проявил себя как начальник. Сам он к людям как-то не шел, за то к тем, которые шли к нему, относился с удивительной добротой и сердечностью.
Он был одним из немногих людей, искренне меня любивших в послевоенные годы. Несмотря на большую разницу в летах (полковник Шейн старше меня лет на двадцать) в Орхании у нас установились очень сердечные отношения. Я видел в нем начальника-друга и до сих пор благодарен Александру Аристионовичу за душевное тепло, которым он в те времена щедро со мной делил. Он же всячески советовал мне поэнергичнее устраивать свою личную судьбу, помня, что армия в обычном смысле слова перестала существовать и с этим нужно считаться...
Ехать во Францию в качестве рабочего я не хотел, попытка попасть официальном порядке в Прагу для продолжения образования не удалась еще за год перед этим. Меня включили в число 50 студентов - армейцев, которые должны были ехать в чехословацкую столицу, но, в конце концов, визы никому не дали. В Праге того времени "врангелевцы" были для официальных кругов нежелательным элементом.
Двигаться куда-нибудь из Орхании при Стомбулийском в самой Болгарии не было никакого смысла. Здесь хоть было тихо и ... начальник (начальник уезда) относился к русским военным вполне корректно. Оставалось попытаться устроиться на службу в самом городке. Язык я в то время знал не Бог знает как, за время войны порядком позабыл и традиционный в нашей семье французский, но для захолустной болгарской гимназии моих знаний, пожалуй, было достаточно. Во всяком случае, двое преподавателей, с которыми у меня установились приятельские отношения, очень хотели, чтобы я сделался их коллегой, и всячески уговаривали предпринять соответственные шаги. В гимназии уже была русская дама, преподавательница французского языка, но, по словам этих учителей, она собиралась перевестись в другой город, и место вот-вот должно было освободиться. Лично я знаком с ней не был, и обращаться к ней мне было неудобно, но я не имел оснований не верить тому, чему мне говорили. В конце концов, оказалось, что дама никуда уходить не собирается, а болгары просто намеривались выжить и посадить меня на ее место. Впоследствии я познакомился с этой преподавательницей, мы объяснились откровенно, и она сказала прямо, что видит во мне человека, который под нее подкапывается. На этом моя попытка устроиться в Орхании и закончилась. Впоследствии я был очень доволен тем, что там не обосновался. Получив казенное, прочное место, хотя бы и с балканским жалованием, я вряд ли бы уже куда-нибудь двинулся. Пришлось бы остаться на неопределенное время в крохотном захолустном городишке, где даже электрическое освещение было только в единственном кинематографе.
Оставалось сидеть и ждать у моря погоды.
Свободное копирование
