- Черт знает… а? Кешка? Уж не заблудились ли мы? Гляди - забрели в какую-то трущобу…
- Ничего. Я тут бывал.
В полумраке - путаным, заросшим ущельем - шли трое. Над головами их висли кремнистые глыбы, поскрипывал под ветром ивнячок. На западе - слева - оранжевою полоской догорало воскресенье. Справа лиловою глыбой горбился перевал. На склонах его тревожно гудела тайга. Густое месиво облаков шевелилось в седловине водораздела.
Облака кипели и пенились, и медленно стекали в долину.
- Гроза идет, - сказал Федя. И посвистал негромко. - А тут, как в ловушке. Хлынет по ущелью вода - сразу затопит. Не выскочишь, не уйдешь.
- Вообще -то конечно, - согласился Кешка. - Если хлынет… Но - погоди.
Он ступил на обломок скалы, вытянул шею - понюхал воздух.
- Гроза пока идет стороной. Ее к Аскизу относит. Ветер западный… Ничего, успеем!
- Ты уверен? - спросил третий.
- Не боись, - усмехнулся Кешка. Небрежно повел плечом, поправляя ружейный ремень. И пошагал дальше.
Третьим был - я. Мы возвращались с охоты. Шли, вслед за Кешкой, одному ему известным путем; по лесным завалам, по руслу старого высохшего ручья.
Мы часто так бродили втроем: бригадир Федя, бывший военный моряк, широкогрудый, медлительный, с руками, словно бы свитыми из железных жил; я… Ну, меня вы знаете! И молоденький, щуплый, востроносый этот кержак. Нас сблизила общая любовь к тайге, неистребимая охотничья страсть. Да мы и вообще все время держались вместе. Самым сильным в нашей компании был, конечно, Федя, а самым тихим - Кешка… Он настолько был тих и застенчив, что я однажды сказал ему: "Послушай, чего это ты - такой? Тебя толкнут, а ты - извиняешься… Нельзя!"
- "Почему?" - спросил он, помаргивая белесыми своими ресницами. "Потому что слабых здешняя публика не уважает. А если ты все время извиняешься - значит, слаб. А если слаб - тебя уже не боятся. А раз не боятся - будут вечно тобой помыкать. Понял? Учись огрызаться!" Он покивал задумчиво - но, в общем, так и не переменился… Однако таким вот, застенчивым и нескладным, он был на людях, в бригаде; в тайге же Кешка преображался неузнаваемо. Лицо его твердело, суровело, поступь обретала звериную бесшумность и легкость.
Он знал природу. "Старики у меня кряжистые, угрюмые, - говаривал он, - вся их жизнь - как у волков - в лесу. И меня они тоже ни в школу не пускали, ни на работу, никуда! Круглый год одно: смолокурничаем, рыбачим, пушнину промышляем, и все дела! Потому я и убег - хочу другую жизнь повидать… А к тайге вот все же - преклонен". Да, он знал природу; мыслил и чувствовал слитно с ней, с просторным этим миром, - разговаривал с деревьями, слушал траву, понимал голоса и запахи. - Гляньте-ка, медвежья метка!
Кешка остановился внезапно. Пригнулся. И сильно потянул ноздрями воздух.
- Совсем недавно прошел косолапый. Теплое еще… - Теперь он сидел на корточках, натужно шарил по земле рукою. - Ага, ага! Орехи ел! Вон скорлупы сколько - пощупайте-ка сами…
- Ладно, - сказал я, поеживаясь, - чего там. Пошли.
Рванул и затих в ивняке ветер. И загасил зарю. И тотчас густая зябкая мгла до краев затопила ущелье… Федя сказал, прикуривая:
- А ведь не дай Бог затеряться здесь одному…
- Он поднял лицо от ладоней, швырнул спичку - по сторонам шатнулись мохнатые тени.
- Особенно одному! Да еще - без пути. А если какая тропа, тоже неизвестно - куда выведет…
И он, озираясь, тронул осторожными пальцами дробовик.
- Кеш, а Кеш, - проговорил он затем, - а что это за Мирская тропа такая? Я давно о ней слышу.
Какая-то, говорят, особенная тропа была в этих местах.
- Мирская тропа? - Кешка замедлил шаг. И странно во тьме блеснули его глаза. - А вот мы как раз идем по ней, по этой самой тропе.
Я оглянулся медленно. Под откосами, смывая очертания, гнездилась темнота. Она была густа и тревожна. Что-то двигалось в ее недрах - похрустывало, подрагивало, скрежетало…
- Ну, - спросил я, - и что?
- А то, что ежели б, к примеру, попали вы сюда годков двадцать -тридцать назад, тут бы вам и конец. Отсюда бы уж вы не вышли.
- Это-то почему такое? - строго спросил Федя.
- Да вот так.
- Ну, а все же?
- Погодите, ребята, вы только гляньте: ночь-то какая!
Ночь обволакивала влажными шорохами. Вот впереди забила крыльями - шарахнулась неясная тень. Поверху, по кромке ущелья, шелестело прерывисто, настороженно… Что это было? Может, просто - ветер?
Кешка спросил, непонятно к чему:
- Ты, Федь, сам отколь?
- Из Подмосковья, или забыл? Я сюда после демобилизации попал, по вербовке.
- Что ж так?
- Вернулся домой, а там - карусель. Баба с соседом спуталась… Ну, я пошумел и плюнул. И ушел. А куда идти? Гляжу, объявление о найме на сибирские стройки… Вот и подался сюда. И в общем, вспоминать теперь нечего: все - зола.
Помолчали. Каждый думал свое. Скрипел под ногами валежник. Где-то во тьме пугалась птица - вскрикивала диковинным голосом; вскрикнет и затаится. И опять. И опять… Незримого движения и тайн полна была эта ночь. И с каждым шагом она становилась все холодней и сумрачней, и казалось, не будет ей края.
- Глушь, дикость, - сказал я, - а все-таки люблю… Люблю Сибирь! И ни на что ее не променяю. Такой охоты, как здесь - в целом свете не сыщешь!
- Вот так же и предки мои думали, - заговорил вдруг Кешка. - Ты верно сказал: такой охоты нигде не сыщешь. И когда они явились сюда - а было это давно - им сразу тут приглянулось. Ну и верили они, что вот так-то, в тихости и благолепии, царить им до скончания времен.
Свободное копирование
