Вообще жизнь здесь, т.е. в Барановке зимой была очень скучная и грустная. Вставали вместе с рассветом и ложились спать часов около 8 или 9 вечера, отчасти потому, что не было керосина и лампы; а когда добыли керосин, разбилось стекло у лампы и она стала не столько светить, сколько коптить. Однооб-разие жизни было убийственное, оно нарушалось лишь тем, что приезжал кое-кто, как, например, - Кипарисов с Мишей и Катей*; была Ниночка Бер (внучка), заходил Зеленин и другие лица, да разнообразилось еще приходящими больными, но они бывали, конечно, с утра, а после обеда я окончательно не знал, что мне делать. Читал я здесь все, что только попало, но глаза утомлялись, приходилось оставить книгу и курить, курить...
Так прошло дело до весны, когда дни стали больше и вокруг потеплело, и появилась надежда на скорое оживление природы, а вместе с тем и надежда на улучшение жизненных условий. Но приходившие вести разочаровывали в последнем; надвигалась картина голода, что и оказалось с ранней весны. Дороговизна дошла до того, что с нас спрашивали 300 тысяч рублей за то, чтобы вспахать, сдвоить, разборонить и засеять нашим овсом одну десятину земли и забороновать зерно. Мы долго не могли найти того, кто бы сделал это, но, наконец, нашлись двое из села Матчино (Герасим Иванович Кривов и Степан), которые согласились за 100 тыс. рублей обработать половину десятины. В прежнее время обработка десятины стоила рублей 8 и во всяком случае не больше 10 рублей.
На посев этого овса мне дали семян из железнодорожного комитета, где я состоял уже на службе в должности врача при амбулатории (при крахмальном заводе бывшем Голиковой). Дали мне заимообразно шесть пудов и потом сказали, что это, вероятно, останется за мной навсегда. Посеяли вследствие долгого промедления довольно поздно, а так как ни в апреле, ни в мае не было дождей, то всходы и рост овса были очень плохи, а потом начали ходить в поле еще корова ветеринара, жившего в нашем доме вопреки нашему желанию, телята и даже лошади с соседней деревни Выдерги. После таких посетителей, конечно, осталось немногое, и на нашу долю по обмолоте пришлось “шишь”.
Вообще, хозяйство наше за это лето было нищенское и, если бы я не получил место на Голиковском заводе, то не знаю, чем бы мы могли просуществовать, потому что ни денег, ни соли, ни муки не было, а приношения больных были совершенно недостаточны. Но случай помог создаться этому месту, и оно устроилось лишь лично для меня. Думаю, что если бы на моем месте был кто-то другой, то и места этого не было бы.
А случай этот состоял в следующем. Весною, во время усиленного таяния снега, когда в наших оврагах была вода, мне прислал письмо Иван Александрович Новинский, лесничий при теперешних порядках, живший в д. Выдерге, стало быть, по другую сторону оврага. В письме он спрашивал меня, какие меры нужно предпринять по поводу его заболевшей жены, и описывал все признаки ее болезни. На основании письма, насколько оно было убедительно, я заподозрил у нее abortus и написал, что нужно делать, и послал термометр и даже кое-какие лекарства; написал также, чтобы пригласили акушерку и прочли бы ей написанное мною. Так все и сделали. Результат получился эффективный. Все остались довольны, больная скоро поправилась.
Свободное копирование
