С такими разговорами мы доехали до Барановки. Раньше мне никогда не случалось бывать в ней зимой, а теперь я видел ее в первый раз в зимний день - и какой же печальный вид она представляла! На дворе не видно ни одного животного, тогда как раньше, когда приезжал я сюда летом, всегда был встречаем лаем собак - не одной, а двух или трех; на дворе всегда ходила какая-нибудь животина, показывался кто-нибудь из людей из той или другой двери, на дворе было чисто, опрятно. А теперь что? Полное отсутствие всяких звуков, мертвая тишина; кое-где кучи сора, рига не заперта, дверь ее поломана, изгородь изломана и не вся она есть - очевидно, растащена; наконец, в довершение всего, - отсутствие амбара. Оказалось, что его вынуждены были продать за 30 000 рублей на снос. Крыльцо, к которому подъехали, частью изломано, частью покосилось. Одно окно у кухни забито досками за отсутствием рамы и стекол. Вид печальный...
Но вот мы вошли в сени. Нас встретила мама*, вышедшая из кухни; конечно, обрадовалась, поднялись крики радости и восторга.
Начались рассказы о разных притеснениях со стороны властей, несправедливости их. Постоянно упоминались имена Кузьки, Трошки, Ваньки и т. д. Сообщалось о разных невероятных проделках их, грубости, насилиях и проч. Все это было до того ново и неожиданно, что я просто был ошеломлен.
Кроме мамы в доме жили еще: Нина* с двумя сыновьями (Митей и Виктором) и в отдельной комнате пристройки - женщина Груша с дочерью, когда-то бывшая у Нины прислугой. А в большей половине дома, с парадного крыльца - жил местный ветеринар Дм. Степ. Дмитриевский. Он занимал лучшую, большую половину дома и обе верхние комнаты, так что на нашу долю остались лишь две комнаты - одна окнами в сад, а другая - на двор, и часть темного коридора между ними. Коридор стал темным вследствие того, что его перегородили поперек поставленным шкафом, и, стало быть, одна половина осталась у нас, а другая - у Дмитриевского.
Что это за семейство Дмитриевского, расскажу впослед-ствии, когда лучше узнаю, а теперь могу лишь сказать, со слов, конечно, других, что жена его Агриппина Кононовна, молодая хохлушка из духовного звания, лет на тридцать или около того моложе своего мужа. Она уже вторая жена, имеет ребенка лет около двух. От первой жены у него пятеро детей, из которых старшей дочери лет 17-18. Свою первую жену он застрелил на глазах у родных, объясняя свой поступок ревностью, так как она ни за что не хотела возвращаться к нему из-за его характера. За это он содержался сколько-то времени в психиатрической больнице на испытании, был судим и оправдан. Эта теперешняя жена его тоже уходила от него, но после его усиленных просьб возвращалась. Вообще же семья производила впечатление “невысокой марки”, как выразился Митя.
В дальнейшем жизнь представлялась незавидной, скорее напоминающей могилу, в которую я заживо опустился. Знакомых, живших по соседству, здесь не осталось. Семейству И.Ф. Мейснер запрещено даже жить в Рязанской губернии, усадьба его совершенно разрушена, имущество все разграблено. Мария Федоровна Эмме умерла от оспы у кого-то из родных около Рязани; усадьба ее разграблена, но дом - совершенно новый - не разрушали. От Протасьевых остались только две сестры - Екатерина Дорошенко и Ольга Васильевна, всегда влачившая жалкое существование, бывшая в семье какой-то отверженной. Мужчин Протасьевых никого не осталось, так как последний из них, Валентин Всеволодович, застрелился, не вынеся того порядка вещей, который установился с дней революции. Что сделали с домом Н.Н .Бер, трудно представить; вместо прежней чистоты, опрятности, удобной мягкой мебели в бывшем кабинете Н.Н. была грязь, нечистота, сор, рваная и ломаная мебель, на письменном столе лежал грязный валяный сапог. В таком виде я застал эту комнату, когда приезжал к жившему в ней какому-то Гаврилову, председателю районной конторы. Этот Гаврилов был в то время болен, почему и пригласил меня; а раньше он был, как сам мне сообщил, совсем неважной птицей, просто-напросто мясником - приказчиком в городе Сапожке. Он вел здесь крайне нетрезвый образ жизни, был ежедневно пьян от самогонки, которую распивал с другими советскими служащими и председателями.
Вообще, подбор служащих был самый невозможный и оставлял желать много лучшего. Некоторые из них с уголовным прошлым, а другие попали под суд уже впоследствии - в ЧЕКУ В числе последних был и Гаврилов, и сын Семена Ивановича Новинского, который отсидел несколько месяцев в тюрьме за участие в убийстве, тоже должностного лица. Гаврилов был отстранен от должности и заключен в тюрьму за кражу 800 пудов ржи, которую, как начальник, даром размолол на чернослободской мельнице, а мука ценилась в то время выше 150 тыс. рублей за пуд. 120 миллионов куш!
В остальных комнатах дома Бер тоже поместились разные советские учреждения, а на долю хозяйки - Марии Алексан-дровны остались всего лишь две комнаты. Все эти советские учреждения, по-видимому, никогда не подметались, конечно, не проветривались и пропитались от дыма махорки. Мебель в них взята была, конечно, у бывших хозяев, но так как те лица, которые распоряжались ею, не знали или не понимали ее назначения, а обращались с нею по своему усмотрению, то, конечно, она в скором времени пришла в неузнаваемое состояние.
Так же распорядились “граждане” (как теперь зовут мужиков все и сами себя - они) и с нашим домом и усадьбой. Описать подробно все покражи и поломки, которые произведены у нас, невозможно, но вкратце скажу следующее. Вся усадьба наша была обнесена изгородью, через которую не могла проникнуть ни одна крупная животина, а сад и огород, кроме того, обнесены были забором из стоячего хвороста настолько плотно, что через него не могла пройти даже курица. В день моего приезда от этого последнего забора остались лишь следы в виде отдельных палочек, а остальное все было разобрано, как говорили мне, какой-то бабой Татьяной, жившей у нас в усадьбе; она употребила их на топливо. Множество берез, довольно толстых, росших в самой усадьбе, особенно со стороны сада, было срублено, и от них остались лишь пеньки от 1/2 до 1 аршина высотой. Очевидно, рубивший их не желал даже нагнуться, чтобы срубить дерево, а делал это как ему было удобнее. Не были пощажены и дубки, которые я все время хранил и очищал от сухих сучьев и от лишайников и мхов. Их срублено столько, что из них можно бы было сделать если и не целую, то половину избы - нижнюю, что, говорят, и сделано одним из советских сторожей, тоже живших в нашей усадьбе (Гвоздиков).
Лошади, конечно, были сведены, корова и телята тоже; куры - больше 30, утки больше 25 тоже взяты; вместе с ними взяты и 10 уток, довольно крупных, породистых, которых незадолго до нашего отъезда отсюда купила Катя у Шигаевского мельника. Не оставили даже и собак - их тоже увели; не могли увести большую старую собаку Тузика - так ее отравили обычным здесь способом, состоящим в том, что собаке дают большой ком хлеба с закатанной в него иглой; от такого подарка собака неминуемо погибает через несколько дней, а до тех пор ужасно страдает и, конечно, не несет свою сторожевую службу. Из сарая взяли все, что там было, а было в нем очень много, в том числе и 5 1/2 тысяч штук кирпича, заготовленного на ремонт фундамента дома; кирпич этот продавался тут (в современных ценах) по 25 рублей за штуку. Там же было много заго-товленного теса, которого теперь и следа нет, досок; были плуги, железные бороны, тележки, телеги на железном и деревянном ходу; был ольховый тес, липовые и дубовые доски. Словом, сложен был полный сарай всякого добра, и ничего из всего этого не осталось. В риге было сложено отличного корма на одиннадцать голов (пять лошадей и шесть жвачных вместе с телятами); там же было много колоса, мякины, а около риги - большой омет ржаной соломы от 44 копен; корм состоял частично из лугового и садового сена, вики с овсом, хорошо убранного клевера. Кроме того, на клеверном поле, около леса стоял целый стог клевера в 70 копен. Все это увезено гражданами-товарищами вместе с хлебом, бывшим в амбаре на целый год, до нового урожая (32 пуда муки и 55-56 пудов ржи).
Из дома растащено все то, что не было приделано к стене или к полу, за исключением двух шкафов и моего мягкого большого кресла, наподобие вольтеровского. Стало быть, исчезли вся мебель, посуда, лампы, подсвечники, одежда со стен и из корзин, которые были завязаны даже проволокой, много город-ской сбруи... и, в довершение всего, исчез гербарий растений, собранных Колей* во время его экспедиции в Сибирь и в Манч-журию вместе с американским профессором Гансеном. Все растения были строго распределены и довольно хорошо сохра-нились на больших листах тонкой бумаги, годной для курения, что, вероятно, и соблазнило воров. Впоследствии в нашем доме короткий срок помещалась школа и успела загадить дом так, что приходилось освобождать его от нечистот лопатами и метлами.
Конечно, от медикаментов, которые я давал совершенно бесплатно, не осталось ничего, и самый шкафчик с ними, висевший на стене, пропал.
Так отблагодарили меня добрые соседи за все то мирное отношение, которое я проявлял к ним, за то пособие врачебное, которое я по мере сил и средств оказывал им бесплатно.
Свободное копирование
