Воспоминания доктора медицины - 190

Глава 8. Барановка. Последние годы жизни. ноябрь 1920 -декабрь 1923

Живу я в Барановке* с 3-го ноября 1920 года, когда приехали сюда с Митей* из Пензы, где прожил я с июня 1918 г. Когда-нибудь впоследствии, если буду жив и здоров, расскажу о том, как там жилось-можилось, а теперь начну писать со времени поездки из Пензы.

Поездка эта совершилась не вдруг, а постепенно откладывалась, вследствие того, что в поезде, состоящем из так называемых “теплушек”, т.е. товарных вагонов со скамьями или нарами и без всяких в них приспособлений для езды хотя бы сколько-нибудь культурных людей, я ехать не могу и все ждал, когда можно будет поехать в классном вагоне; а попасть в такой поезд было очень трудно. Но Митя, благодаря своей энергии и многочисленному знакомству, преодолел все препятствия, и мы попали в поезд. Это случилось так: из Пензы каждую неделю отправляли два поезда с напечатанными деньгами (собственно, два вагона и стража при них), которые изготовлялись в Пензенском отделении Экспедиции изготовления государственных бумаг. Управляющий экспедицией, знакомый с Митей, обещал ему за какую-то сделанную Митей любезность, а может быть, и еще за что-нибудь, дать возможность проехать в таком поезде ему и мне. Главным образом имелся в виду, конечно, я, как человек, не могущий ехать в “теплушке”. И вот мы ждали случая три недели, справляясь каждый день - когда будет возможно ехать, потому, что сведения эти получались в экспедиции ежедневно около часа дня, а там обыкновенно говорили, что или во вторник или в пятницу можно будет ехать; а когда наступали вторник или пятница, говорили, что “нет, сегодня ехать нельзя”.

Зависело это, кажется, от того, что между Пензой и Москвой, куда везли деньги, ходили одни и те же вагоны, в которые записывали заранее пассажиров и о количестве их узнавали в день выхода вагонов из Пензы.

Но, наконец, желанный день наступил. В 4 часа Митя прибежал из Экспедиции и заявил мне, что в 6-7 часов поезд идет, и нам нужно быть к этому времени на станции. Конечно, сборы наши были непродолжительными потому, что все вещи мои уже три недели были собраны, сложены и ждали только упаковки их в ремни и чемоданы. Впрочем, это неверно я сказал: “в чемоданы”; никакого чемодана не было, а был довольно удобный мешок и портплед - в них-то все и увязали, конечно, с поспешностью, потому что лошадь, данная С.И. Катониным (знакомым Мите инженером, представителем Черноморского строительного общества) уже ждала нас.

И вот, наконец, мы выехали со двора. Все это произошло так быстро, стремительно, что я не успел попрощаться ни с Катониным, ни с химиком Бессоновым, ни с другими знакомыми. Пришлось ехать не прямо на станцию, а сперва во двор Экспедиции изготовления государственных бумаг. Это совершенно на противоположном конце города, приблизительно верст за 5-6 от нашей квартиры. Ехали все время тихо, шагом, потому что дорога была отчаянно скользкая, а лошадь, конечно, не кована, так как в это время ковка лошади стоила уже около 20 тысяч рублей, если не ошибаюсь, и почти никто лошадей не ковал.

Перед въездом во двор Экспедиции пришлось ждать довольно долго, потому что, как оказалось, в это время шла нагрузка вагонов с деньгами и происходила смена рабочих. Было уже шесть часов вечера. Наконец, впустили, но и тут задержка - надо разрешение на вход в вагоны. После многих хлопот получили и это, а до тех пор все время с вещами нужно было ждать на дворе при сильном холодном ветре.

Какое счастье было, когда вошли в вагон и уселись в нем, хотя и не особенно удобно! Но счастье было непродолжительно. Комендант поезда остался недоволен тем, что мы вошли в вагон без его ведома и согласия, а только с ведома начальника охраны денежных вагонов. Между этими лицами возникли пререкания, которые не скоро уладились, и мы рисковали быть высаженными из вагона. Но, наконец, и это уладилось, благодаря любезности начальника охраны, и мы тронулись в путь, но не на Казанский вокзал, а на Сызрано-Вяземский, на котором и заночевали, а утром, уже около 8 часов нас перевели на Казанский вокзал.

Во время стояния на Экспедиционном дворе наш покой был нарушен тем, что прошел слух, что неизвестно еще, как пойдет поезд из Рузаевки, т.е. - по направлению на Муром, или на Рязань. В первом случае (на Муром и Москву) наша поездка была бы бессмысленной, потому что пришлось бы много хлопотать в Москве, чтобы выехать из нее в Барановку. Все те лица, которым этим надлежало ведать, говорили только одно и то же: это будет известно лишь в Рузаевке. А до нее было 100 верст. Тут помог начальник охраны, лицо совершенно гражданское, хотя и начальник военной охраны. Он куда-то ходил, куда-то писал, телеграфировал и, наконец, принес известие, что из Рузаевки поедем на Рязань - стало быть, по тому пути, который нам нужен. Вообще этот начальник охраны и впоследствии оказался для нас каким-то добрым гением в нашем пути. Как я сказал выше, он не был военным и всей фигурой своей он напоминал юриста: средних лет, худощавый, бритый, с интеллигентным лицом, хорошей правильной речью, солидно образованный. Из дальнейших разговоров во время пути оказалось, что он действительно юрист и перед революцией занимал место секретаря петербургской судебной палаты и ему предстоит быть назначенным в Коломну на должность народного судьи.

Когда все уже успокоилось, когда мы убедились, что нас не высадят из вагона и повезут по должному пути, тут только, случайно взглянув на свою левую руку, я заметил, что на пальце у меня нет золотого кольца, которое я носил постоянно. Я тотчас же сказал об этом Мите - начались поиски, осмотрели пол и около меня, и вдали от меня, даже в другом отделении вагона, куда я не заходил; попросили уборщицу вагона подмести пол и все время следили за ее движениями... но кольца не оказалось. Где я потерял его - неизвестно. Это могло произойти или дорогою во время езды в пролетке, когда несколько раз приходилось поправлять вещи, лежавшие на коленях, или дома во время одевания в дорогу. Если обронил его в этом случае, то оно должно найтись дома, и Валя сохранит его; если же потерял в дороге, то, конечно, навсегда утрачено.

Раньше оно у меня никогда не терялось, кроме одного случая, бывшего в последнее время, когда я заметно похудел, и оно стало мне велико настолько, что при неосторожном движении легко соскакивало, что и случилось летом в саду во время сбора яблок. Я помнил очень хорошо, что накануне вечером собирал в саду яблоки-падалицы, помнил хорошо под какой яблоней, и, вероятно, там, бросая яблоки в кучу, обронил и кольцо. Но все поиски мои оказались напрасны: кольца не было видно; я позвал сторожа в саду, и он только спросил - под каким деревом я собирал яблоки и куда бросал их; нагнулся и сразу увидел кольцо, говоря: “Да вот что-то блестит, не оно ли?”. Действительно, оказалось оно! Рад я был бесконечно. Чтобы не потерять его еще, я обернул его много раз шерстяной ниткой, настолько, что оно с трудом одевалось на палец. Но все же впоследствии так легко соскочило, что я даже и не заметил. Видно, такова судьба его.

Назавтра утром, когда мы были уже на Казанском вокзале, я рассказал об этом печальном случае приходившей нас проведать Вале (жене Мити) и она обещала подмести весь пол особенно тщательно и осторожно, чтобы поискать кольцо, что и сделала, но ничего не нашла.

Ехали мы до Рузаевки довольно скоро, в поезде было не тесно, благодаря тому, что двое конвойных постоянно выходили из нашего купе, в котором они помещались, и, стало быть, освобождалось два места. Курили, конечно, невероятно много. И из всех сидящих непременно кто-нибудь ел, так что в каждый момент дня и ночи можно было найти у нас жующего. В соседнем купе вагона собралась компания, ведущая разговоры и споры на современные политические темы, причем резко бросалось в глаза то, что истые социалисты и большевики говорили довольно громко и смело, а возражавшие им и оспаривавшие их держали себя довольно скромно и не решались окончательно высказываться. Видимо последние были или кадеты или еще правее и сдерживались во избежание доносов. А доносы эти бывали в Пензе в большом ходу, даже безымянные. Вообще-то в Пензе не особенно много убежденных социалистов. Это видно из того, что за два года до этого времени, когда я был там, проводился опрос по анкете по политическим убеждениям, и оказалось, что из ста тысяч жителей заявили себя социалистами лишь восемьсот человек, а остальные или беспартийными или сочувствующими первым. Вероятно, они находили, что лучше назваться “сочувствующими”, нежели “принадлежащими”.