Дополнения. Московская полиция - 2

Не малую статью дохода полиции доставляли всякие общественные гулянья, крестные ходы, приезд в Москву кого-нибудь из царской фамилии, особенно самого царя, вообще, такие случайности, которые собирали массу народа на сравнительно небольшом пространстве. В это время в толпе действовала шайка воров (жуликов), которая вперед откупилась от полиции. Так, например, она уплачивала за крестный ход в Кремле не менее 25-ти рублей, но с тем, что если попадался кто-нибудь в воровстве не принадлежащий к шайке, за того она не платила, а пойманный отдавался шайке для расправы, и она взимала с него мзду для покрытия расходов. Все было здесь организовано, систематизировано, откуда выходило то, что самому найти украденное было невозможно, нужно было на все содействие полиции, т.е. принятие мер к розыску похищенного.

Все приставы были люди зажиточные или делались таковыми через несколько лет службы в полиции; к числу последних относится и пристав 2-го участка Серпуховской части Мореев, сравнительно молодой, из гражданских чинов, что составляло большую редкость, но это объяснялось тем, что у него был родной дядя секретаря канцелярии обер-полицмейстер Соболев, особа в полицейском мире могущественная, со словом которого считался сам г. Обер-полицмейстер. Прослуживши года три в полиции Мореев будучи многосемейным человеком и ведя очень скромный образ жизни, стал человеком с деньгами. Я знал его довольно хорошо, потому что часто навещал его, как больного, он был чахоточный, но в такой степени, что мог еще служить. Дядюшка, конечно, заботился о том, чтобы ему хорошо служилось.

Над приставами стояли полицмейстеры; их было всего четыре; я знал из них двух; барона Вудберга, кавалерийского генерала и Огарева, которого знала вся Москва за его необычай-ной длины и черноты усы.

Огарев любил подносить подарки довольно дорогие тем дамам и девицам, которые принимают подарки от мало знакомых людей, - и делал это так: являлся в какой-нибудь магазин, выбирал вещь, которую намерен был подарить и не спрашивая стоимость ее приказывал отнести ее по даваемому адресу, а счет за вещь для уплаты за нее такому-то приставу; очередь приставов для расплаты у него велась в записной книжке; приставы отлично это знали и каждый держал деньги наготове, расплата следовала без малейшей задержки потому что Огарев любил аккуратность не теснил торговцев. Каждый пристав по району получал счетов ежегодно не меньше как на тысячу рублей и, конечно, после такой расплаты старался всеми мерами возвратить потерянное. Торговцы готовыми дамскими вещами знали эту привычку Огарева и спускали ему дорогие, не идущие с рук какие-нибудь вещи, например, дорогие меховые ротонды и т.п. А с какой целью делал это Огарев, про то знал он сам. И так велось дело все время его продолжительной службы. Был еще такой случай, которого я был свидетелем. В Златоустинском переулке, близ Мясницкой улицы, почти напротив самого монастыря открылся небольшой трактир, конечно, со спиртными напитками и начал торговать довольно хорошо. Монахи этого монастыря или архимандрит его подали куда следует прошение о том, чтобы закрыли этот трактир и при этом ссылались на то, что по закону не дозволялось подобные заведения ближе как на 40 сажен от церквей или монастырей. В данном случае расстояние было около 15 сажен от монастыря до трактира и он подлежал закрытию, но трактирщику было неудобно закры-вать свое заведение, и он со своей стороны обратился за помощью к Огареву, прося его изменить спорное расстояние. Огарев с приставом и городовыми явился в переулок и начал публично измерять расстояние. Городовой держал мерку в руках, и отмеривал поперек мостовую, а Огарев громко отсчи-тывал: один, два, девять, тринадцать, двадцать два (в этот момент, когда после шестнадцати следовало не 17, а 22 я и подъехал), 29, 36 и наконец, 43. Вышло, что монахи жаловались не основа-тельно: расстояние было 43 сажени по измерению, публично произведенному в присутствии понятых самим полиц-мейстером. Монахам в просьбе отказали, а трактир продолжал торговать.

Огарев был декоративный полковник, а потом генерал с громаднейшими черными усами, высокого роста мощной фигуры, ездил всегда на паре лошадей на пристяжку. Он был любитель хороших вороных лошадей, а потому и дружил с нашим соседом на Б.Серпуховке Н.И.Беклемишевым, у которого была большая конюшня, куда приводились лошади из его имений в Тульской губернии. оба они были питомцы пажеского корпуса, последние остатки когда-то бывшей масонской ложи, у которой была даже своя церковь, позади почтамта, около меньшиковской башни. Оба они были охотники до лошадей, особенно городских, но не беговых рысаков. Заезжая за Москву реку, Огарев всегда заезжал к своему приятелю Баклемешеву, которого часто видели на улице, идущем в сопровождении своего камердинера, немного моложе своего барина, у которого не было имени, а звали его все, по примеру барина “Кудряшка”. Он был крепостной своего барина и после освобождения крепостных остался у него жить навсегда. Это был раб, преданный господину. Мне нередко приходилось навещать Беклемишева, в случае его заболевания, и Кудряшка всегда, провожая меня, просил дать ему на чай. Несколько моих гривенников попало ему в руку. Он просил у всех приходивших к Беклемешеву. И Огарев и Беклемешев оба были старые холостяки, у последнего была дочь, которая вышла замуж за жандармского офицера, кто был у Огарева - неизвестно. Беклемишев остался со своими старыми обычаями по поводу дворовых лошадей. У него при конюшне, прекрасно устроенной, был свой наездник и несколько конюхов, которых он нанимал с тем условием, что если он, конюх, проштрафится, то будет за то наказан, а именно по первому разу на него наденут хомут и будут водить по двору, по 2-му разу ему побьют морду, по 3-ему его высекут в конюшне розгами, а по 4-му прогонят со двора. И не за что это он не будет жаловаться ни мировому судье, ни полиции, никому. И на эти условия жить у него, все же, шли многие, потому что конюх, пробывший у Беклемишева год или больше, считался у лошадиных охотников надежным и его охотно брали на место предпочтительно перед всеми другими. С этими привычками Беклемишев остался до последних дней своей жизни, а Кудряшка умер раньше и его заменила какая-то старуха, которая, идя по улице рядом с барином, заботилась о том, что бы у него все было в порядке и дорогой иногда вытирала ему нос от ненужной капли.

Огарев умер, если не ошибаюсь, раньше своего друга, который в последнее время уже перестал интересоваться и лошадями и чем бы то ни было. Когда вместо квартальных надзирателей были заведены околоточные надзиратели, а в уездах урядники и стражники, жалованье давалось околоточному 40 рублей в месяц, а они обычно платили за квартиру 50 руб. , на что же они жили? И надо сказать, жили так, что многие им завидовали. Великое дело - уменье жить, уменье добывать средства...

В последние годы моей службы в Павловской больнице в наш участок был назначен приставом бывший исправник (Рязанской губернии) в г. Михайлове, уже старик князь Гедройд Юраго; он был деликатный человек, не хватал направо и налево, довольствовался своим жалованьем и тем, что присылали ему к праздникам неизвестные домовладельцы и остался бедняком, каким и приехал в Москву, так что и тут оправдалась пословица “В семье не без урода”.

Других приставов я не знал так хорошо, как названных здесь, но смею думать, что и они были в том же духе, не даром же сложилось убеждение, что человека, служившего в прежней полиции, нельзя принимать ни на какую службу, ни гражданскую, а тем более частную, например в какое-нибудь общество, где есть соприкосновение с деньгами или каким-нибудь имуществом. В этом отношении они были несчастные люди: по выходе со службы из полиции - никуда и нигде служить не будешь.

4) По соседству с Павловской больницей стоял, да вероятно простоит еще долго, знаменитый Данилов монастырь, существо-вавший уже около 500 лет, основанный князем Даниилом Калитой на том месте, на котором он случайно нашел икону (явленную). В этом монастыре настоятелем в мое время поступления в больницу был архимандрит Амфилохий. Это был необычайно живой, подвижной старик, известный археолог, знаток греческого, латинского и особенно древне-еврейского языков. Когда я жил в Лейпциге, этом гнезде классицизма, там я встречался с каким-то немцем филологом, познакомился с ним и он, узнавши, что я из Москвы, спрашивал меня, знаю ли я в Москве старца Амфилохия и даже назвал его адрес. Я конечно сказал, что я не слыхал ничего о таком старце. Жаль, говорил немец, ведь это мировая известность и после его смерти у него не останется приемника по его специальности. Он читал по-древнееврейски так же, как на родном языке и он единственный во всей Европе, а стало быть и во всем мире, который может прочитать вновь найденную рукопись древне-еврейского языка, которую читать вообще довольно трудно и как прочитает ее он, так читаем и мы все и потому всякая такая рукопись обыкновенно скопир-ывается и посылается ему для прочтения, а он отвечает уже нам, и вот с этим-то старцем мне приходилось иногда встречаться у Левенталя, где он бывал нередко. Он вечно был занят своими исследованиями, работами в типографии (синодальной), где печатались его труды по сличению существующей псалтыри с древнееврейского и с какими-то еще книгами, в которых он находил разницу не в словах, а в буквах, часто бывал в знаменитой Хлудовской библиотеке, в которой сохранилось собрание старопечатных русских книг. На своем деле он был неутомимый работник, всецело преданный ему, ни на что больше не обращавший внимания и распустивший свой монастырь до невероятия. Монахи Даниловского монастыря, не чувствуя на себе никакой узды, спились почти все и редко бывало, чтобы кто-нибудь из них не лежал бы в Павловской больницы, страдая белой горячкой. Сам он даже говорил, не скрывая, что во все Даниловском монастыре лишь он один, да покойники, не пьют водку, а все остальные пьют ее запоем. Он был грязен, неопрятен, не всегда, когда нужно, прибегал во время еды к вилке, а брал кушанье руками, при мне однажды он съел целую коробку сардинок, вынимая их прямо пальцами из коробки, а потом пальцы обтер хлебом и съел его: то же было и с поданной и нарезанной кусками семгой и макаронами. Его за что-то недолюбливали митрополиты и несмотря на его долговременную службу в сане архимандрита, перевели в провинцию (Ярославль) не самостоятельным архиереем, а лишь викарием, хотя все права на епархию были за ним.

После него в Даниловский монастырь назначен был новый архимандрит из священников в Рогожской (церковь Сергия) отец Иона. Насколько юрок был Анфилохий, настолько мало подвижен Иона. Старый про нового говорил, это не тот Иона, которого кит проглотил, этот сам трех китов проглотит. И действительно, это был огромного роста, не по-монашески тучный человек, большой любитель выпить, снисходительно относился к слабостям подчиненной ему братии и принимавший все меры к тому, чтобы возможно скорее можно было их отрезвлять. с этой целью у него в помещении был устроен душ, а другой в монастырской больнице, где обливали монахов перед тем, как им нужно было идти в церковь на службу. Он за время своего короткого управления монастырем сильно тряхнул монастырскую кассу, завел очень хороших лошадей и прекрасный экипаж. Он любил выпить и не отказывал себе в этом удовольствии, была бы компания. Однажды я был приглашен к нему, как больному, и когда пришел, застал страшную картину: он сидел на диване с каким-то блаженно-изумленным видом, смотря куда-то в пространство; на приветствие мое он не отвечал, видимо не замечал меня, а на полу, на ковре лежал сонный в полной форме помощник пристава Грушецкий; перед диваном на столе было много опорожненных бутылок от разного вина, которое они выпили. Я, не добившись от них ни слова, так и ушел, а на завтра Грушецкий тоже великий пьяница говорил мне, что они с отцом Ионой держали пари, кто кого перепьет, и оказалось, что Иона перепил.

Месяца через 3-4 после этого моего визита, я вновь приглашен был к Ионе и нашел его в самом жалком виде6 он был очень слаб, сидел на ступеньках лестницы, ведущей в его квартиру, отечный, с раздутыми ногами, мог говорить лишь одно слово “плохая, плохххая”, повторяя его несколько раз. Около него была его дочь, которая хотела, чтобы я засвидетельствовал, что ее отец находится в здравом уме и твердой памяти, что он может написать свое имя. ей нужно это было для того, чтобы получить его 30000 рублей из банкирской конторы Волкова, иначе, в случае его смерти, эти деньги пойдут в пользу монастыря. Бывший тут нотариус не соглашался свидетельствовать здравый ум его и твердую память, я тоже не согласился и через несколько дней он умер, не приходя в сознание, и деньги достались монастырю в воздание за те расходы, которые Иона причинил ему при своей жизни.