Кроме Лангенбека я ежедневно посещал еще клинику <....> помещавшуюся в знаменитой больнице с французским именем “Charite”; больница эта новая; откуда и при каких условиях ей дано ее имя я не мог узнать, да и по правде сказать особенно-то и не старался об этом. Знаю только то, что все там не новое, в больших размерах, не богатое; кажется, что она содержится на счет города. В этой “Charite” ведет свои работы Вырхов. Здесь же создалось и его целлюлярное учение (целлюлярная патология). Больница занимает громадное пространство, на котором расположены все клиники. Я сказал, что посещал Варделебера. У него все велось по старому, только вместо корпии и разных тряпочек и свертков из них употреблялась юта. Это что-то похожее на кокосовую мочалку, только из более нежных волокон, беловато-желтого цвета. Из этого материала заготов-лено было к каждой лекции множество круглых лепешек, величиной с чайное блюдечко и толщиной пальца в два. Лепешки эти складывались тут же в аудитории в высокие столбы и назывались chlor-zinc-juta, что указывало на то, что эта юта вымачивалась предварительно в растворе хлористого цинка. О каких-либо приемах для обеззараживания, которых мы придерживаемся теперь, у Варделебена и в помине не было. Видимо и он верил в свою юту и в хлористый цинк и на том успокоился. Этот приземистый толстенький старик с вырази-тельным взглядом и орлиным носом (не из евреев ли он?) всю свою жизнь проработал в своем отделении в Шарите и так усердно, что ему заживо поставили в саду этой больницы памятник - бюст его на пьедестале.
Он был знаком с Басовым, изредка переписывался с ним, и когда я начал понимать получше немецкую речь, однажды спросил меня: знаю ли я московского профессора Басова, от которого он осенью получил письмо; в этом письме Басов уведомлял его, что весной предстоящего года он намерен приехать в Германию, научиться у немцев антисептике вместе с одним молодым врачом, который в скором времени приедет в Германию. Когда я объяснил ему, что Басова уже нет на свете, он очень пожалел о нем, заметивши, что они вместе когда-то учились в Париже и при этом неизбежная фраза, что все на свете не вечно.
Когда ко мне зашел Феттер, мы с ним договорились, что пойдем искать квартиру, потому что гостиница очень дорого. Квартиру мы скоро нашли на Fridrichstrasse, N5 в угловом доме на берегу реки Шпрее, в 3-м, а по нашему 4-м этаже. Комната эта выходила окнами на реку, была довольно большая, светлая, конечно чистая, без отопления, но с особой печкой, мебелью и даже пианино. Цена ей в месяц с прислугой и кипятком для чая - 24 марки. Если считать, что цена на марки была тогда 46 коп., то это значит, что комната стоила в месяц всего 11 рублей 4 копейки. Ни в Москве, ни в каком другом городе России за такую цену было бы невозможно найти подобную комнату с прислугой, кипятком и хорошей мебелью. А вот они, немцы нашли возможным, сдавать комнату за такую цену, причем конечно и домохозяин и квартиронаниматель получали свои барыши. Феттер заходил ко мне не раз и бывал доволен, когда я предлагал ему стакан чая, да еще с ромом; он, должно быть, полюбил его еще в Москве, а до Москвы вряд ли когда-либо и пивал его в своей Швейцарии.
Свободное копирование
