Ни в Петербурге, ни в Варшаве, в которой я остановился в Саксонской гостинице, не случилось ничего, что стоило бы записывать, кроме того разве, что маленькие улицы, прилегающие к этой гостинице, как например улица Коцебу, содержались тогда до такой степени грязно и неопрятно, что когда я шел по ней, то меня вырвало раза два, а еще то, что на вокзале мы разговорились с жандармом, и он оказался моим земляком из Ряжского уезда, и оба почему-то обрадовались, нашлись у нас и общеизвестные знакомые места, например Песочня, Уколово и др.
Вечером сел в заграничный поезд и в 6 часов утра был в Берлине. Вот тут явилось сожаление о том, что я не знаком с немецким языком и не знаком с тамошними свычаями и обычаями.
Ехал я дорогой с одним русским профессором из Одессы, чахлым человеком, который для поправления здоровья ехал на юг Франции. Его фамилия была Колосов или Голосов; он всю дорогу кашлял и видимо страдал немало; в немецком языке он был не сильнее меня. Мы не знали как подозвать извозчика. Оказалось, что это делает швейцар, вызывая извозчиков по нумерам, ярлыки которых находятся у него на проволочном кольце. Он спросил нас только о том, нужны ли для нас дрожки или другой какой-нибудь экипаж. Мы думали, что немецкие дрожки должны быть очень маленькие и спросили каждый для себя отдельные дрожки. Но каково же было наше удивление, когда вместо дрожек подъехали две четырехместные кареты, куда можно было сесть обоим со всем нашим багажом.
По первому разу и наказание за незнание языка. Остановились мы на улице под Липами (Unter den Linden), 731, “Петербургская гостиница”. Холод был порядочный; мы спросили себе самовар, но нам принесли какое-то подобие кувшина, под которым горел спирт в спиртовой лампочке, но хорошо и то, что можно было согреться. Спал я под какой-то периной тоже на перине, но все же было холодно, а несчастный Колосов прокашлял всю ночь. На утро он не выходил из своего номера, хотел отдохнуть, чтобы дальше пуститься в путь, а я побродил немного по улице, не зная за что приняться. Так как время у меня было свободное, то я решился пойти и подальше. Всюду меня поражала в Берлине замечательная чистота, точно все приготовились к празднику по нашему обычаю; даже кухарки, идущие с корзинками в руках на базар или в лавку, были прилично причесаны без всяких платков на голове, как делают наши бабы, что у них всегда зябнет голова. А берлинские городовые? Эти прямо сорвались с выставки магазинов, торгующих готовой одеждой. Он весь вычищен, причесан, выбрит, кроме усов, плечистый, затянутый в талье. А конные городовые, стоящие на перекрестке улиц, представляют собой какие-то не живые существа, а памятники какому-нибудь герою - ни он сам, ни конь его совершенно не живые, а умершие в известной позе и так и окаменевшие существа. На этой же улице Unter den Linden стоит королевский дворец, а почти против него главная Hauptwacht, перед которой по утрам играет очень хороший оркестр и собирается масса народа послушать музыку. Музыканты стоят полукругом, а к ним лицом, стало быть, спиной к публике стояло при мне какое-то существо военного свойства. Пока я слушал музыку я несколько раз думал, что это за существо, живой это человек или кукла? В это время был довольно порядочный холодный ветер, который раздувал усы и фалды этого существа, и только тогда я убедился, что это живое существо, когда, по окончании музыки, оно, сделавши ответный знак под козырек музыкантам, пошло в сторону. Замечательная дрессировка, лучше чем у легавых собак. Подобную же дрессировку потом я наблюдал в Берлине повсюду, но в первый день я был поражен ею, потому и записываю.
Свободное копирование
