Воспоминания доктора медицины - 80

 Николай Николаевич Бер

 Вспоминая о Николае Николаевиче Бере, моем старом приятеле и куме, не могу удержаться, чтобы не написать о нем хотя бы несколько строк.

 В его судьбе роковую роль сыграли события на Ходынском поле во время коронации Николая II, в мае 1896 г. Хоть он и говорил мне сам много раз, - а мы были с ним в дружеских отношениях до конца его жизни, - что совесть его чиста, но он все же нажил себе грудную жабу, от которой умер, живя в деревне и будучи уже не у дел.

 Устройство народных гуляний и раздача подарков пору-чены были особой комиссии, под председательством Николая Николаевича Бера и помощника его - полковника Иванова, заведывавшего дворцами в Варшаве. Тогда носились слухи, неизвестно откуда почерпнутые, что будто бы бывший в то время генерал-губернатором в Москве В. Кн. Сергей Алексан-дрович остался очень недоволен тем, что устройство этих торжеств было поручено не ему, а Беру, и это сразу породило в нем недоброжелательное отношение к корона-ционной комиссии, что потом высказалось в очень печальной, трагической форме.

Когда я по приезде из Пензы жил в Барановке, Мария Александровна Бер доставила мне очень важный документ, вряд ли кому-нибудь известный - это письмо ее мужа Ник. Ник. Бера, которому поручено было устройство коронационных народных торжеств, к бывшему его сослуживцу, а во время коронации - генералу Ник. Вас. Холщевникову, близко стоявшему к Николаю II. Письмо это было написано Бером в ответ на письмо Холщевникова в июле 1986 года, в котором он просил Бера изложить ему письменно всю правду об этом событии, не утаивая ничего, как священнику на исповеди. Цель такого предложения та, чтобы сообщить истину царю, потому что следственная комиссия под председательством министра юстиции Муравьева вела дело пристрастно, выгораживая от ответственности Власовского и В. Кн. Сергея Александровича, главных московских властей того времени. А так как нужно же было кого-нибудь обвинить, то и обвинили Бера. В своем письме по этому поводу Бер, в свою очередь, обвиняет Власовского, называя его и идиотом, и мерзавцем, и нераспорядительным полицейским, который уклоняется от переговоров и с Бером, и с Министром Двора графом Воронцовым, но всегда появляется там, где он был совсем не нужен, для того только, чтобы торчать перед глазами царя, мозолить ему глаза и тем добиться себе высокой награды. Он даже старался ехать всегда по той улице, по которой должен будет ехать царь и тем как бы оповещал злоумышленников о царском проезде в скором времени: будьте, дескать, готовы, едет. Вообще-то письмо написано очень мягко, и автор его в самом начале говорит, что правду он не может поручить бумаге и там, где кроме Власовского следовало бы указать на истинного виновника, т.е. на Сережу, он говорит: “Положи, Господи, хранение устам моим и дверь охранения ко устам моим”. Очевидно, он боялся, как он сам сказал, что во всем обвиняет такого сильного человека - единородного дядю царя и в то же время свояка и московского генерал-губернатора. Дальше он говорит, что он будет считать себя обеленным, если получит ту награду, которую ему следовало получить, если бы не случилось это печальное событие, и представление о которой (награде) было временно приоста-новлено.

Мария Александровна сообщила мне, что он потом полу-чил Аннинскую звезду, т.е. ту награду, которая ему следовала. Стало быть, он был обелен в глазах царя.

Все же на Николая Николаевича эта история произвела крайне гнетущее впечатление: у него сказались все признаки грудной жабы, которую он унаследовал от отца (два брата его умерли от нее). Но до тех пор она мало беспокоила его, а теперь приступы ее стали выражаться все сильнее и сильнее, хотя совесть его была, как он говорит, покойна. Его не обвиняли, даже дали ему вторую звезду (Анны I степени), но он сам впал в какое-то особое состояние - искал уединения, раздражался при виде всякой неправды, стал терять память, не мог вести разговор от забывчивости многих слов, затруднялся даже читать, но курил, курил без конца. Члены его семьи стали ему неприятны. Хозяйство мало интересовало его. Он пробовал поехать в Польшу, где он был управляющим большим имением, купленным еще Александром III (Клобуцка Обровы), но и это не помогло.

В последнее время он жил в своем имении (Протасьев Угол) и не мог уже вести управление им так, как вел раньше; теперь заведовал им управляющий, в дела которого вмешивались все дочери, каждая со своим советом, своим указанием, и тем самым тормозили дело. Николай Николаевич и хотел бы, может быть, сам взяться за дело, но он хорошо сознавал, что оно ему уже не по силам: он хорошо понимал, что он может только напортить, потому что он иногда говорил совсем не то, что хотел сказать, совсем другие слова; читать он мог лишь печатные строки две-три, а дальше уже утомлялся, писать или читать писанное - не мог. Последнюю зиму свою он прожил в Москве в нумерах архитектора Гунста (близ Пречистенки), где жил совершенно один, вспоминая былое, редко с кем виделся, лишь иногда приходил к нам на короткий срок; все те, которые льнули к нему перед коронацией, теперь забыли его, покинули и нисколько не интересовались его судьбой. А если бы не происходило на Ходынке ничего особенного, все прошло бы благополучно, он, конечно бы, получил какое-нибудь новое назначение и, может быть, очень высокое. Гордость и самолюбие его были бы удовлетворены, и, наверное, он был бы здоров. Потому говорю, что он был бы здоров, что уверен в том, что его грудная жаба развилась под влиянием тех картин на Ходынке, которые он своими глазами видел там, когда смрадная, даже в поле, человеческая спрессованная толпа, по временам выбрасывала из себя мертвецов, а иногда и живых, с выпученными глазами и высунутыми языками людей, которые тут же умирали. Такие картины должны были подействовать на всякого, а на него - особенно неблагоприятно, так как он всегда был очень впечатлителен.

Он умер от одного из припадков грудной жабы у себя в деревне, отвезен в Петербург и там похоронен рядом с братом Виктором (бывшим помощником директора Департамента уделов).

Его хозяйство, которое он любил и так хорошо наладил, после него быстрыми шагами пошло к упадку. Его лошади арданской породы постепенно распродавались, голландские коровы тоже продавались, земли в один раз продано было 200 десятин (рядом с нашей землей) деревенским мужикам, а предварительно продан был на сруб лес, по преимуществу дубовый, по оврагу, за 3,5 тыс. руб., причем покупатель получил чистого барыша около 15 000 руб., а от рогатого скота ко времени революции остался лишь бык-гигант, которого мужики тут же на дворе убили, разрубили на куски и разнесли к себе по домам.

Печальный был конец его служебной деятельности, которая протекала при счастливых условиях. Еще более печальная участь выпала на долю его семьи, т.е. жены, которая буквально томилась от голода во время революции и после нее, и участь его дочерей, которых он считал какими-то высшими, чем люди, существами, а после него ставшими такими, какими не приведи Бог стать никому не только из наших, но и из знакомых нам (за исключением Ксении Николаевны Геринг).